— Ну вот видишь, как получилось, — сказал Венцель. — Я ж говорил, что будет письмо. Ты всегда меня слушай. Теперь ты с ней встретишься. А я вот своего Лёньку не скоро увижу…
На другой день я поехал в политуправление за командировкой и в поезд вернулся вечером.
Ночью мне предстояло выехать. Я стал укладывать вещи. Двигался точно в полусне. Неожиданность была слишком велика. Я всё ещё не мог прийти в себя. Весь вечер в поезд приходили люди. Многих из них я видел впервые. Каждый приносил свёртки и говорил, что у него в Ленинграде жена, мать или дочь. Я брал посылки и складывал их в углу дивана. Их скопилось очень много, но не хватало сил отказаться взять посылку в Ленинград.
Я должен был выехать в двенадцать часов ночи, доехать до Н-ской станции, оттуда добраться на попутной машине за сто километров, в район авиационного базирования, и там сесть на самолёт.
Вечером мы собрались в нашем купе. Губин достал водку. Но мне пить не хотелось. Это был первый случай, когда я отказался выпить на фронте. Мне хотелось сохранить ясность мыслей. Сейчас мне не нужна была водка. Я слушал, как булькает жидкость, наливаемая в жестяные кружки. Губин что-то говорил, и Венцель что-то отвечал ему, но я не улавливал, о чём они говорили.
— Ты смотри не забывай нас в Ленинграде, — сказал Венцель и дотронулся до моего колена.
— И узнай, пожалуйста, про моих друзей… И пишут ли там сейчас стихи, — добавил Губин.
Я ответил, что никого не забуду и напишу насчёт стихов.
— Вот ты и едешь! — проговорил Венцель.
— Да, — ответил я, — вот и еду…
Я встал, надел полушубок и стал поднимать свои мешки.
— Куда же ты пойдёшь за полтора часа? — удивился Венцель.
— Пусть идёт, — сказал Губин. — Я его понимаю, пусть он идёт.
Я пожал им руки, вышел из вагона и пошёл по железнодорожному полотну к станции.
Было очень странно идти к станции. Мы никогда не ходили туда. Мы обходили полуразбитое здание вокзала и сразу выходили на автотрассу. Поезда приходили и уходили обычно ночью. Я давно уже не видел настоящего поезда. Наша редакция перестала быть для нас поездом, то есть тем, что неразрывно связано с движением и станциями.
По путям сновали люди с фонарями, прикрывая свет полами полушубков. На платформах стояли орудия. Чехлы с них были сдёрнуты, и орудийные жерла смотрели в небо. Где-то в темноте тарахтел тягач. Гудели автомашины. Орудия одно за другим медленно съезжали с платформ по приставленным мосткам.
Комендант станции помещался в землянке. Когда я вошёл, он разговаривал по телефону. Я попросил разрешения отдохнуть немного — мешки были очень тяжёлые.
В землянку поминутно входили люди. Они спрашивали, кричали и требовали. Чувствовалось, что там, наверху, идёт лихорадочная работа. Комендант сказал мне:
— Так вот каждую ночь творится. Теперь для нас ночь — самый день. А к утру все утихомирятся. Тогда и поспать можно.
Я отдохнул немного, взял свои мешки и попрощался с комендантом.
— А куда это вы собрались? — спросил он, когда я жал ему руку.
— В Ленинград, — ответил я.
— В Ленинград… — протянул комендант не то удивлённо, не то восхищённо. — Ну, желаю вам, желаю… — И он потряс мою руку. — Вагоны уже на путях, вы прямо и садитесь.
Выбравшись из землянки, я пошёл вдоль линии отыскивать мои вагоны и нашёл их в тупике: три классных вагона дачного типа. Я залез в третий вагон. Там было уже полно народу. Сидели и лежали на нижних, верхних и багажных полках. Где-то в середине купе горел свет. Я протиснулся туда. На столике у окна лежал громадный кусок стеарина. Его прорезала нитка, и эта огромная свеча горела ровным, немигающим светом.
На скамье, с краю, сидел пожилой боец. Он держал между коленями котелок с водой и размешивал в нём какой-то концентрат. Над котелком вился пар. Боец подвинулся, и я присел рядом. Мешки с трудом засунул под скамейку.
— Ты что же с такими мешками путешествуешь? — спросил он меня.
— Своя ноша не тянет, — ответил я.
— Это так, — согласился пожилой боец, — а только солдату лишние вещи — обуза.
— Далеко еду, вот и вещей много, — отозвался я.
— Отвоевался, что ли? — спросил боец. — В тыл?
Я знал элементарное правило фронта — не говорить попусту, куда едешь, но всё же сказал:
— В Ленинград.
— В Ленинград! — Боец перестал мешать кашу, разжал ноги и поставил котелок на пол. — Н-нда-а…
— Как же туда ездят теперь, в Питер? — спросил кто-то с верхней полки.
— Самолётом или через Ладогу, — ответил я.
— Во куда немца допустили… — прозвучал голос сверху.
— Кто допустил? — оборвал его хриплый, простуженный бас тоже сверху. — Ты и допустил!
— Может, и я, — беззлобно согласился первый. — Я допустил, я и вышибать буду.
— Вышибало! — ответил ему тот, сверху.
— А я там жил… — мечтательно произнёс пожилой боец. — Цельных три года прожил… Какой город… Ленинград…
— А у меня жена там, — вздохнул боец, сидящий в углу у окна. — Более месяца ничего не имею. Последний раз писала, что кошку съели… Эх-х!..
Я молчал. Я думал о том, что сказал только одно слово — «Ленинград» — и не было около меня человека, который как-нибудь не отозвался бы на это слово.
Внезапно вагон толкнуло, — очевидно, прицепили паровоз. И мы поехали.
— Вы ложитесь, товарищ, — предложил боец, вставая, — дорога ваша дальняя. Отдохните.
Я поблагодарил, но спать мне не хотелось. Я протиснулся к окну. За окном была ночь, и снег казался сероватым. Я постоял немного у окна и вернулся на своё место. Только поздно ночью меня сморил сон, и я уснул, опустив голову на плечо пожилого бойца.
Под утро поезд остановился на вокзале маленького городка. Я там уже бывал однажды. Этот городок произвёл на меня впечатление чего-то далёкого и мирного. Его ни разу не бомбили. Я уже отвык от таких мест. Я шёл по тихим, занесённым снегом уличкам и смотрел на целые стёкла в окнах. Здесь не было разрушенных домов, не было труб, одиноко торчащих из кучи камня и чёрного, опалённого снега. Не было всего того, к чему я уже привык. На окнах висели занавески, и ребята катались на коньках по пруду, и по улице шла женщина с вёдрами на коромысле. На заборе висела афиша Театра оперетты. Рядом висела другая — о танцах после концерта в клубе маслозавода.
Хорошо, что я попал в этот городок утром: ночью затемнённые, слепые окна напоминали бы мне о войне. Сейчас городок казался оазисом в бескрайней пустыне…
Я медленно шёл по улице к тому перекрёстку, где был контрольно-пропускной пункт и где я должен был ловить попутную машину. Шёл, часто останавливаясь: было очень трудно тащить мешки.
Начальник КПП — старший лейтенант — долго проверял мои документы. Потом он улыбнулся и сказал:
— В разные места людей пропускал, а вот в Ленинград — давно не приходилось. Вы пойдите, товарищ командир, вон в тот дом, отдохните. А я вас на первую машину посажу.
Я пошёл в дом и только успел снять мешки и полушубок, как прибежал боец: попутная машина ждала меня.
Когда я забрался в кузов, на тюки с обмундированием, и машина тронулась, старший лейтенант крикнул мне:
— Привет там Ленинграду!
В район авиационного базирования я приехал к ночи. С трудом устроился на ночёвку. В деревне, где помещался штаб, всё было переполнено. Пришлось долго путешествовать со своими мешками от дома к дому. Обошёл домов восемь, прежде чем нашёл место для ночлега. Хозяева положили меня в маленькой кухоньке на короткой и узкой скамейке. Я так устал и промёрз, что заснул тотчас же, как лёг.
Утром пошёл к начальству. Майор встретил меня довольно приветливо, но сказал, что, к сожалению, мало что может сделать, так как самолёты, совершающие рейсы в Ленинград, находятся в ведении гражданской авиации. Правда, их штаб расположен на территории его района, но с непосредственным подчинением Москве. Словом, мне надо пойти поговорить в штабе, а если ничего из этого не выйдет, то тогда майор попробует помочь.
Я пошёл в штаб гражданской авиации, но и там меня ждало разочарование. Сказали, что самолёты в Ленинград идут из Москвы переполненными продовольствием и часто вообще не приземляются здесь.
Пожалуй, только журналисту знакомо то особое ощущение тревоги, нетерпения и сокрушённости, которое приходит тогда, когда тебе надо, необходимо попасть на место событий, а ты не можешь туда попасть. Тебе надо, надо, надо быть там, а ты стоишь на вокзале — и поездов нет, и ты стоишь у дороги, а попутных машин нет, и ты сидишь в машине, но она не может проехать, потому что дорога раскисла и по ней даже вездеходу не пройти… И тебе горько, очень горько. Тебе кажется, что ты уже опоздал, безнадёжно опоздал и тысячи, десятки, сотни тысяч людей не узнают о тех событиях только из-за тебя, из-за того, что ты опоздал. И хочется идти, бежать по шпалам или по дороге или месить непролазную грязь на трассе, но только двигаться, двигаться, приближаться к цели.
