— А потом ушли и увели?
Антон осторожно подошел к князю и положил на землю высокое седло. Князь в изнеможении опустился на него.
Влас задрожал при его вопросе.
— Не так, батюшка! Они у нас заночевали, а в утро…
— Ночью бражничали?
— Не смею грех утаить! Было!
— Ну, ну!.. И как увели?
— Под утро. Ушли это они — и все. А потом князюшка с сенными девками в сад убег, в прятки, слышь, играли. Он и сгинул. Пошли искать, а из тына-то целая тычина вынута, а подле той тычины княгинюшка опоясок нашла и обмерла.
Князь вскочил.
— И княгиня больна?
— Ой, больна, батюшка! Меня девка Наталья к тебе погнала, а Ерему — за бабкой повитухою, а Акима — в погоню. Может, и нагнал злодеев-то!
Князь схватился руками за голову. И Анна больна, может — умирает: ведь она на сносях была. И, не будучи в силах сдержать нетерпение, он снова приказал седлать едва передохнувших коней.
Садясь на коня, он вдруг словно вспомнил.
— А ты бражничал тоже? — спросил он Власа.
Тот упал ему в ноги.
— Согрешил окаянный! Как и все!
— Двадцать батогов! — сказал князь Антону и вскочил в седло.
И снова началась бешеная скачка.
Мрачные мысли заполнили голову князя. Скрасть его наследника, его гордость! Не иначе тут, как чей-то злой умысел. Слов нет, крадут детей скоморохи, но еще слышно не было, чтобы из княжьей усадьбы увести осмелились. Может, и дома где-нибудь гнездится измена.
— Я покажу им! — почти вслух произнес князь, и в его глазах словно сверкнули молнии.
Наконец показалась усадьба. Князь вынесся вперед, оставив всех далеко за собою, и, подлетев к воротам, быстро соскочил с коня. С наворотной башенки его заметили еще издали, и, едва он подъехал, как настежь распахнулись ворота.
Мрачнее тучи вступил князь на свой широкий двор и почти не взглянул на челядь, что стояла на коленях позади Степаныча, растянувшегося плашмя.
— Где княгиня? — спросил он, ни на кого не глядя.
— В бане, князь-батюшка, — ответило несколько робких голосов.
Князь отпоясал тут же на дворе свой меч, снял шлем и латы, отдал их Антону и в одном шелковом кафтане пошел прямо в баню, стоявшую на заднем дворе, недалеко от сада.
— И будет вам ужо! — сказал Антон перепуганной дворне.
Князь вошел на крыльцо бани и несколько мгновений простоял, собираясь с силой; потом он разом толкнул дверь и вошел в первую горенку. Там сидели высокая, сухая, с желтым, сморщенным лицом старуха и несколько сенных девушек. Увидев князя, они взвизгнули и повалились ему в ноги. Одна старуха не стала на колени и смотрела на князя живыми черными глазами.
Князь пытливо посмотрел на нее и спросил:
— Ты и будешь бабка-повитуха, что из Коломны?
Старуха отрывисто поклонилась князю в пояс и ответила:
— Истину, батюшка, молвил. Я и есть!
— А звать тебя?
— Звать, батюшка-князь, Ермиловной с Сорочьих.
— Ты же и княгиню пользуешь? Что с ней?
— С испуга выбросила, батюшка. Согрешила! Ты уж не будь к ней немилостив, — бойко проговорила она, снова отрывисто кланяясь.
Князь сверкнул на нее взором, но она не потупилась.
— Ведь не с охотки, — продолжала она. — Я к тому, что теперь она в расслаблении. Напугаешь ее, руда[19] бросится и не заговорить мне… Помрет!
Князь вздрогнул и отступил.
— Помилуй Боже! — сказал он смиряясь. — А заглянуть можно?
— В щелочку! Подь сюда!
Девки все время стояли на коленях и давались диву, как сумела смирить Ермиловна грозного князя. Воистину привороты всякие знает.
— Посмотри и иди! — сказала тем временем старуха, — а я подготовлю ее, болезную… После придешь.
— Ладно, старая, — ответил князь и осторожно заглянул в щелку.
В предбаннике, прямо на полу, на пышной перине лежала молодая княгиня в полубесчувственном состоянии. Бедная! Как побледнела она: лежит, что плат, белая. Лицо — осунулось, нос и подбородок заострились, а вокруг глаз легли темные круги. Сердце князя сжалось тяжелым предчувствием. Он обернулся к старухе:
— Умрет княгиня — не видать тебе Коломны!
— Зачем умирать! Жить будет, — ответила старуха. — Иди пока что, а то еще по голосу признает, всполохнется.
Князь осторожно вышел, прошел в дом, вошел в молельню, всю завешанную образами, и упал на колени пред иконою Николая Чудотворца. Некоторое время он лежал молча, прижавшись лбом к полу, потом поднял голову и, широко крестясь, заговорил:
— Святый угодник и чудотворец, вразуми и наставь! Да не знает мое сердце злой неправды, да не опустится рука моя на невинного. Владыко и чудотворец, не оставь милостью: помоги сына найти, а я за то воздвигну храм имени твоего. — Он обернулся к иконе Варвары-великомученицы. — Пошли, угодница, здоровья княгинюшке. Закажу паникадило чистого серебра в три пуда!
Он встал и приложился к образам; после того он, успокоенный, вышел на крыльцо и позвал Антона.
— Зови Степаныча! — сказал он, садясь на крыльцо.
Не подошел, а подполз, как раньше Влас, к нему старший ключник.
— Ну, мой верный слуга, расскажи-ка мне, — начал с суровой усмешкой князь, — как ты скоморохов господским добром угощал да всю ночь с ними, старый пес, бражничал?
— Смилуйся, князь! — стукаясь лбом, заголосил ключник, — с приказа княгинюшки брагой и пивом поил.
— Что же это она на всю ночь гульбу заказала вам всем? Не верится что-то!
— Смилуйся, князь! — повторил Степаныч.
Князь встал.
— А сведи меня к месту, где татьба соделана!
Степаныч поднялся и неуверенными шагами пошел впереди князя.
— Тут, батюшка, — указал он на место, где из тына был выворочен тяжелый столб.
Князь заглянул в яму.
— Ишь, локтя два земли выкопано, — сказал он, — одному и не управиться. А кто дозором ходил в ту ночь?
— Яшка Пузырь да Никашка, да Петька Гуляйко!
— Позвать!
Антон бросился к службам. Три здоровенных парня вышли и упали на колени.
— Чай тоже бражничали? — спросил князь с усмешкой.
— Бес попутал! — воскликнули все трое.
— А ну! Всыпь им столько батожьев, чтобы глаза на лоб вылезли, да здесь же, у колдобины! — распорядился князь и пошел назад к крыльцу.
Княжие дружинники по зову Антона распнули парней и начали расправу.
— А кто с Мишенькой был? — спросил князь Степаныча.
— Пашка да Матрешка, батюшка-князь!
— Позвать!
И опять, валяясь в ногах князя, завыли и заголосили две сенные девки. В знак печали они остригли свои длинные косы и разорвали сарафаны.
Князь злобно посмотрел на них.
— На том свете вы за раденье свое ответите, а теперь под Казань грех замаливать пойдете. Есть там у меня вотчинка, а по соседству монастырек. Туда и будете!
Пашка без чувств упала на землю.
Из толпы челяди выступил огромный детина и опустился на колени.
— Смилуйся, князь, невеста просватанная. Матушка-княгиня сама благословить изволила.
Князь нахмурился.
— Звать тебя?
— Аким, во псарях у твоей милости.
— Ты погоню правил?
— Истину говоришь. Только, что я мог? — он развел руками. — Лошаденки худые, кругом лес; опять, может, два часа, может, три спустя хватились. Они тропинками да чащей!
— С кем ездил?
— А тут пять людишек прихватывал.
— Всем по двадцати батогов! — решил князь и поднялся. — А его повесить! — сказал он Антону, указывая на Степаныча.
Стон и крики огласили усадьбу. Князь сидел в своей горнице и, сжимая голову руками, снова думал неотвязную думу.
"Кому надо? Не иначе, как по наговору сделано. И где спрятали? Может, и найти уже поздно. Убили, искалечили!" — вспомнил он, как недавно казнили скоморохов за то, что подьячего сына скрали и очи ему выжгли, вспомнил и вскочил, словно ужаленный.
О-о-о! И что за горемычная его доля! Что за муки-мученические!
"Искать! Погоня! А где искать? Куда гнаться? — Он снова сел. — Ну хорошо! Завтра и эти дни много скоморохов на Москву придут. Что же, всех в застенок не перетаскаешь!.. Ах, не будь этих дней, — снова с горечью подумал он, — нарядил бы погоню во все концы, сидел бы сам подле Аннушки! А тут тоска на сердце, душа — что туча, а должен ехать и со светлым лицом делить царскую радость".
Он заломил руки. Лестно отличие царево, да подчас ой как тяжка его великая ласка.
— Батюшка князь! — окликнул его с порога Антон, — девка Наталья к княгинюшке тебя просит. Оповещена она.
Князь быстро встал, отер тылом кулака глаза и пошел к ней. Все ушли и оставили их одних. Уж и целовались они, и плакали! Горе словно крепче спаяло их, и князь, на миг позабыв о сыне, думал только о ее здоровье.
— Как выздоровлю, по монастырям пойду. Отпусти меня, господин мой! — воскликнула княгиня.
— Да нешто я против? Молю Бога! Только сама-то ты, сама-то недолго недужься. Ты в монастыри, а я погоню наряжу да в разбойном приказе оповед[20] сделаю, да боярину Петру Васильевичу отписку дам. Пусть он и в Рязани у себя поищет.
