— Кликните Андрущенка!
— Я здесь, — отозвался сотник.
— Бери свою сотню и поезжай с Тимком в Ивановку. А что делать, сам знаешь. Про этого пана я давно слыхал. — Потом кивнул на парня: — Дайте и ему коня, а то он не доедет на своей кляче, — показал он рукой на плохонькую крестьянскую лошаденку, которая часто дышала, поводя тощими боками с выпирающими ребрами.
— Батько, пустите и меня с ними, — умоляюще обратился к Палию Семашко. — Уже не маленький я, а вы меня от себя не отпускаете.
— Ладно, езжай, — согласился Палий. — Да только гляди, чтоб не набедокурил, не то берегись.
Не прошло, и часа, как из Фастова выехал на рысях большой отряд казаков во главе с сотниками Тимком и Андрущенко. Лошади вызванивали копытами о мерзлую землю. К Ивановке подъехали около полуночи. Бесшумно приблизились к господскому дому с ярко освещенными окнами. Парень, которого казаки еще в Фастове прозвали Цыганчуком за его черный чуб и смуглое лицо, оказался сметливым и храбрым. Он взялся вместе с одним казаком открыть ворота.
Они перелезли через высокий забор и по саду осторожно прошли во двор. У крыльца, прислонившись к перилам, клевал носом часовой, — его тоже не обнесли чаркой в этот вечер. Казак и Цыганчук тихо подобрались к нему. Когда перебегали освещенное место под окнами, огромный волкодав хрипло залаял и бросился на них, но, узнав Цыганчука, затих и стал ласкаться. Жолнер поднял голову и, ничего не увидев, снова склонился в дремоте на перила. Казак на цыпочках подкрался к часовому, схватил его одной рукой за шею, другой зажал рот.
— Давай веревку, вяжи, — прошептал он Цыганчуку.
Связанного жолнера втиснули под крыльцо. Пока казак открывал ворота, Цыганчук тихим свистом созвал собак и запер в кладовой с мясом. Часть казаков окружила усадьбу, остальные, оставив товарищам лошадей, вошли во двор. Тимко отобрал тридцать казаков и повел их, в глубину двора, к хате, где спали пьяные жолнеры. Их надо было обезоружить. Андрущенко с казаками подошел к дверям панского дома. Они были заперты. Цыганчук громко постучал.
— Кого там нечистая сила носит? — прокричал кто-то.
— Дедушка, это я, впустите!
— Удирай, Петро, пока не поймали, на погибель свою пришел. Пан очень сердитый, искал тебя.
— Я, дедушка, не один, с казаками. Откройте!
Громыхнул засов, и дверь открылась.
— Паны пьяные? — спросил Цыганчук.
— Нет, еще не очень. Половина уже поехала с бабами.
— Айда, хлопцы! — сказал Андрущенко, вынимая саблю.
Прошли сени, темный коридор, еще какую-то комнату. Послышались голоса. Андрущенко рванул дверь. В просторной комнате было накурено, валялись бутылки, перевернутые стулья, посуда. За столом сидел пан Федор, пять соседних панов, управляющий и ивановский войт.
— Не шевелись! — ринулся вперед Андрущенко.
Испуганные паны смотрели на вошедших, не соображая, в чем дело. Первым опомнился войт и опрокинул палкой серебряный подсвечник. Стало темно, как в погребе.
— Держи их! — закричал Семашко.
Сухо треснул выстрел, на мгновение осветив комнату, Семашке словно горячим железом обожгло руку. В комнате поднялся шум, возня, кто-то пронзительно взвизгнул:
— Микола, что ж ты меня душишь?
— Скорее свет!
Дед высек огонь.
В комнате толпились казаки, у стены лежал с рассеченной головой шляхтич. Кровь залила под ним пол. Больше никого не было.
— Они там, — показал на дверь Андрущенко.
Под ударами дверь разлетелась. Метнув перед собою скамью, казаки вскочили во вторую комнату. Одни за другим прозвучало несколько выстрелов, раздался отчаянный крик под окном.
Когда внесли свет, пан Федор и какой-то шляхтич лежали связанные. Остальные паны были порубаны. На полу лежал раненый казак, у него с виска струйкой стекала кровь. Казаки рассыпались по дому. Семашко с саблей в руке вскочил в небольшую чистенькую комнатку. Заметив за дверью какую-то фигуру, он резко притворил дверь ногой и поднял саблю, но от удивления чуть было не выпустил ее из рук.
Перед ним стояла красивая девушка с черными бровями и голубыми глазами, испуганно глядевшими на Семашко. Она была бледна и не могла вымолвить ни слова. Семашко не сводил с нее глаз. Левая рука Семашки была ранена, но он на какое-то время забыл об этом, — внезапный приступ боли заставил его вздрогнуть и приподнять руку.
— Вы ранены? Я сейчас перевяжу. — С этими словами она кинулась к шкафу, достала белый платок, разорвала его и подошла к Семашке. Тот и не успел опомниться, как девушка засучила рукав его рубашки и, чем-то смазав рану, стала перевязывать ее.
— Это мне не впервые, — говорила она. — Месяца два назад отец на охоте упал с коня и поранил ногу, я его каждый день перевязывала.
Девушка затянула узел и опустила рукав рубашки. Она уже совсем успокоилась.
— Правда, вы ничего плохого не сделаете? — с детской наивностью спросила она. — Вы казаки? Вы лошадей и хлеб заберете? Отец говорил, что казаки все забирают.
— А ты?.. Твой отец — пан Федор?
— Да, я недавно приехала из Кракова. А где отец? — снова заволновалась она.
— Его… он там… — Неопределенно ответил Семашко.
Девушка все поняла.
— Где он? Что вы сделали с отцом? — слезы брызнули у нее из глаз.
— Ничего, он живой, его только связали.
— Пане казак, спасите его, я вас век не забуду… Возьмите, что хотите, вот у меня сережки золотые, есть еще перстень.
Семашко покачал головой:
— Мы не разбойники. Мне твоего ничего не нужно. Казаки награбленное панами отбирают и бедным раздают.
Девушка плакала, а Семашко молча смотрел на нее. Ему хотелось утешить ее, помочь.
— Хорошо, я не дам его убить, — метнулся он к двери. Пробежав несколько комнат, он увидел связанного пана Федора, возле него стояла группа казаков. На скамье сидели Тимко и Андрущенко. Семашко подошел к ним. «А что батько скажет, когда узнает, что я просил за пана?» — мелькнула мысль. Но перед глазами встало заплаканное лицо девушки, красивое и печальное.
— Отпустите пана, он теперь на всю жизнь напуганный, хватит с него, — сказал Семашко глухим голосом.
— Что, ты, хлопче! Не к лицу казаку за пана просить. Он кровь людскую пил, а ты «отпустите». Не смей об этом и думать. Молод еще, горя мало видел.
— Отпустите! — стоял на своем Семашко.
— И чего ты заступаешься за этого живодера? Что он тебе, кум или сват? Пусть люди решают, что с ним делать. Покличь своего батька, Цыганчук.
Подошел улыбающийся Цыганчук с пожилым крестьянином, своим отцом. За ними вошли казаки и челядь.
Пан Федор, увидев крестьянина, умоляюще посмотрел ему в глаза:
— Прости, Явдоким, за кривду: бес попутал, пьяный я был, иначе не тронул бы тебя. Отпустите меня, век буду за вас бога молить. Никому слова плохого не скажу, — вертел во все стороны головой пан Федор.
— Ну, что ты на это, Явдоким, скажешь? — обратился к нему Тимко.
— Не будет тебе моего прощения. Ты не только меня тронул, ты и последнюю корову у меня забрал. Не лежит мое сердце прощать.
— Правильно, — загудела челядь. — Чего с ним цацкаться, на вербу его!
Какой-то дед плюнул пану Федору в глаза:
— Это тебе за моего сына!
— И за слезы наши! Попил кровушки! — выкрикивали из толпы.
— Поднимите его! — приказал Тимко. Его глаза гневно глядели на пана Федора. В них пан прочитал свой приговор.
В это время в комнату вбежала простоволосая девушка и, плача, упала в ноги Тимку.
— Пан дорогой, простите отца моего, он теперь всегда будет добрый, пожалейте меня, сироту.
Тимко отступил, растерянно огляделся вокруг.
— Проси, Леся! — воскликнул пан Федор.
— Паны казаки, люди добрые, — молила девушка, — простите ради меня! Разве я вам что плохое сделала?
— Нет, ты, деточка, ничего нам не сделала, — сказал Явдоким.
— Прости меня, Явдоким! — снова начал пан Федор.
— Ладно. Только ради дочки. Отпустите его.
Тимко явно колебался, не зная, как поступить, но девушка снова кинулась ему в ноги. Тогда он повернулся к казакам:
— Развяжите ему руки… А ты присягни на распятье, что до конца дней своих не будешь чинить крестьянам обиды.
Тот торопливо присягнул, обещал честно искупить свою вину.
Перед отъездом Семашко не утерпел, снова заглянул в комнату к Лесе. Там сидел еще не оправившийся от испуга пан Федор. Девушка сквозь непросохшие слезы приветливо улыбнулась молодому казаку.
Семашку позвали. Во дворе казаки, запрягали панских лошадей, носили на возы зерно, одежду. Челядь с готовностью помогала им.
…Как-то вечером Палий чинил волок. Федосья сидела за столом и сучила нитки.
— Ты, жинка, говоришь, что любишь рыбу только тогда, когда она уже в чугунке плавает. А знаешь присказку: «Чтобы рыбку есть, надо в воду лезть»? Я, по правде говоря, больше люблю ловить, чем есть.
