Наполеон слегка пришпорил коня и отъехал в сторону. Вслед за ним раздалось слабое:
— Да здравствует император!
Маршал Бертье прошелся по рядам уцелевших в ужасной бойне. Он пожимал плечами и с состраданием качал головой при виде ужасного состояния несчастных.
— Идите отдохнуть, подкрепитесь хоть немного, — сказал он офицерам, — вы еле держитесь на ногах… А завтра явитесь ко мне… если будете в силах.
Те молча повиновались.
— Вот видите, — сказал Наполеон сопровождавшему генералу Дюроку, — они все еще дуются; они прямо-таки неисправимы!
— Ваше величество, вы правы, — ответил маршал, — это черная неблагодарность; вы соизволили разрешить резать их без передышки, как на бойне, в течение четырех часов кряду, а они вдруг осмеливаются быть недовольными! Что за черствые натуры!
Император невольно улыбнулся. Теперь уже ничто не в силах было смутить его радость. Триумф был полный. И русская, и прусская армии были одинаково разбиты наголову и бежали к Кенигсбергу, оставляя по пути своих раненых.
Наступила ночь, шел сильный снег. Раненых спешно подбирали с поля битвы и препровождали в ближайший городок, где расположился военный госпиталь. Туда же были препровождены и Гранлис со своими товарищами. Путь был не из близких, пришлось пройти пешком чуть не все поле сражения. На них смотрели все: от офицеров до последнего солдата включительно. Все оборачивались на их пути и провожали их сочувственными взглядами.
— Бедняги, — говорили некоторые, — ловко их отделали…
— Да… Какие они были белоснежные утром, а теперь стали ярко-красными…
Офицеры подходили и жали руки последним из уцелевших «кадетов императрицы».
— Вы были великолепны, — прочувствованно говорили они. — Вы — честь и слава нашей армии!..
Герои отвечали им слабой улыбкой; первый пыл прошел, и перед ними неотступно стояли кровавые видения этого трагического дня, полного непередаваемого ужаса.
Госпиталь был переполнен и не вмещал раненых. Пришлось остановиться в предместье, расположиться в покинутых ригах, благо там нашлись запасы соломы. Солдатам были розданы пища и вино. Они накинулись на нее, как проголодавшиеся волки, а насытившись поспешили растянуться на соломе. Товарищи помогали тяжелораненым накладывать временные повязки, до прихода хирургов. Потом все эти австрийцы, вырванные из своей родной почвы и посланные сюда на это кровавое дело по воле французского цезаря, забыли и свою родину, и Францию, и прошлое, и настоящее — они уснули тяжелым, мертвым сном.
Пятнадцать человек уцелевших офицеров полков Оверна и Изембурга были помещены в здание монастыря, покинутого братией; унтер-офицеры в числе двух десятков помещались в том же здании, но в другом флигеле. Все это были чистокровные французы, старые воины, свидетели побед в Египте, при Маренго и под Аустерлицем. Все они были закаленными, бравыми храбрецами, которых ничем не удивишь.
Добравшись, наконец, до стоянки, они поспешили развести огонь и заняться приготовлением пищи. Для этого им пришлось предварительно обшарить все монастырские шкафы, кладовые, чердаки и погреба. Но зато сколько радости было, когда они нашли окорока, колбасы, гусиные полотки, консервы, а в особенности когда им удалось извлечь из подвалов несколько десятков запыленных бутылок старого вина! Они радовались как дети и поспешили приступить к пиршеству.
Кадеты собрались в монастырской столовой и меланхолически следили за оживленными приготовлениями своих унтеров, расположившихся в монастырской приемной. Несчастные офицеры от усталости и голода еле держались на ногах и тщетно поджидали подвоза провианта, который все не появлялся. Но их офицерский чин препятствовал им воспользоваться награбленным добром. Однако, входя в положение солдат, они почувствовали, что у них не хватит мужества остановить действия своих унтеров, но принять в них деятельное участие они не могли. Поэтому им только и оставалось, что глотать слюнки да вдыхать в себя пар дымящихся котлов.
Орсимон, наконец, не выдержал этой пытки, он подошел к окну и крикнул:
— Сержант!
На зов откликнулся Кантекор.
— Слушаю! — ответил он и тотчас же появился под окном. — Что прикажете?
— Что прикажу? Гм… да, собственно говоря, ничего не прикажу, друг мой, — сконфуженно промолвил офицер, — но в случае, если у вас что-нибудь останется лишнее… когда вы будете совсем сыты, то было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы подумали о своих поручиках… Откровенно говоря, мы умираем с голода.
Кантекор даже подпрыгнул на месте.
— Как, у вас ничего нет? Бедные дети! О чем же думают ваши денщики?
— Их больше нет, они все остались там.
— Ах, скажи на милость! — сокрушался Кантекор. — Конечно, это нужно сварганить… Вас сколько всех? Пятнадцать? Ладно, так и будем знать…
И Кантекор чуть ли не бегом отправился обратно.
— Корректно ли это, Орсимон? — сказал с мягким упреком Гранлис, которого все молчаливо, но единодушно признали своим главой.
— А уж это мне безразлично: корректно или нет, — ответил молодой человек. — Я чересчур голоден. А так мы по крайней мере и поедим, и выпьем. Ах, — вздохнул он, — правда, я отныне имею право лишь на один-единственный стакан вина!..
— Почему так?.. Что за чушь! — раздалось кругом.
— Нет, это не чушь, — серьезно промолвил офицер. — Но только это моя тайна…
В это мгновение вдали раздался зычный голос Кантекора. Он произнес:
— Товарищи, мы собираемся устраивать целое пиршество, а напротив нас сидят бедные дети, у которых нет ни хлеба, ни вина, ни мяса. Они падают от голода и усталости. Это наши бедные молоденькие маркизы и поручики-аристократы. Поэтому живо за дело: собирай пятнадцать полотков, пять окороков, пять копченых языков, котел супа и тридцать бутылок вина. Живо, тащи все это, братцы, нашим офицерам!
Все охотно повиновались приказанию. Сборы так и закипели.
— Бедняжки, — шептали некоторые, — кто же их знал?.. Они молчали… Голод хоть и не тетка, а вот, поди же ты, гордость не позволяет.
— Да, а умирают как заправские герои! Даром что молоко на губах не обсохло.
Мгновение спустя перед голодными поручиками аппетитно дымился ароматный суп. Они не заставили себя просить и молча сосредоточенно принялись за еду под растроганными взглядами деликатно удивлявшихся сержантов.
Орсимон набил себе полный рот, но остался грустным и задумчивым. Сущая аномалия! Что с ним? Невантер поспешил налить до краев его стакан рубиновым ароматным вином. Орсимон лишь вздохнул в ответ.
Это не на шутку встревожило его товарищей. Трагизм последних событий тесно сблизил между собой всю эту юную компанию. Все былые размолвки, спесь, чванство и беспричинные антипатии рассеялись на поле битвы вместе с последними облаками порохового дыма.
— Что с тобой, Орсимон? Что с вами, Орсимон, вы больны?.. Тебе нехорошо?..
Но он только отрицательно потряс головой и завздыхал пуще прежнего.
Комизм этих гримас успокоил его товарищей и вызвал взрыв веселого молодого смеха.
— Вы спрашиваете, что со мной? Ах, дети мои, дети мои, — решился он, наконец, произнести, — со мной то, что для меня отныне померкли вся радость, все счастье, весь смысл бытия! Это ужасно!
Тут он артистически сделал паузу.
— Ну полно, не томи нас! — сказал Микеле. — Говори скорее, что с тобой приключилось? Не потерял ли ты свой кошелек? Или, может быть…
— Увы, — прервал его Орсимон, — я дал обет.
Кругом водворилось молчание; если не все присутствующие были верующими, зато все были прекрасно воспитаны, деликатны и тактичны и умели уважать чужие верования.
— В таком случае его необходимо сдержать, — серьезно промолвил Гранлис. — В чем он состоит?
— Увы! — снова вздохнул молодой человек и, помолчавши немного, приступил к рассказу: — Вот в чем дело! Там, на этом проклятом холме, в самую критическую минуту, когда я не дал бы и полушки за все наши пятнадцать шкур, взятых вместе, я дал обет: если я спасусь от неминуемой смерти, то отныне буду пить лишь по одному стакану вина за едой вплоть до самой смерти. Несколько мгновений спустя к нам на выручку подоспел Мюрат со своими кирасирами. Мы были спасены. Да будет благословенно небо! Но теперь я должен сдержать свой обет! А если бы вы только знали, до чего это трудно!.. Там, в этом аду, это казалось мне легко выполнимым, но теперь!.. Подумайте только: один-единственный стакан! Стоит ли после этого жить?!
Кругом рассмеялись над его унынием и печальной миной. Еще бы не смеяться: он, завзятый обжора, гастроном, ценитель редчайших вин и ярый составитель изысканных меню, — и вдруг попал в такое тяжелое, безвыходное положение!
— Что за чудовищная неосмотрительность!
— Да, это было крайне неосмотрительно! — согласился Орсимон, меланхолично вздыхая. — Я и говорю, что не стоит больше и жить, потому что жизнь заманчива лишь сквозь розовую призму стакана со старым вином…
