— Выходит, ради тебя одного я весь сыр-бор затеял? Карьер порушил, полк бросил, в дыру глухую забился… Не велика ль цена за одного сорванца?..
В новом доме. Вахмистр, отпущенный «на свое пропитание»
Вот как случилось, что в Ступине на концах деревни в шестнадцать дворов выросли две барские усадьбы. В одной, на старом месте, водворилась с покрова матушка с Осипом, пятью девками и тремя семьями дворовых, а в другой, над Ловатью, на месяц позже, — дяденька с Сергеем и при них Филя, Фома и Ненила.
Дома были невелики: в матушкином — четыре барских покоя и девичья, а в дяденькином — два покоя ему да один Сергею с Ненилой. Соответственно людских изб на старой усадьбе срубили две, а на дяденькиной так и осталась одна, с которой начиналась постройка.
Приехав освящать новое жилье, купуйский благочинный сказал Семену Степановичу:
— Почто толико малые соты себе уготовали? Уповали некоторые окрестные особы, что девицу из оных семей браком осчастливите и полковницей наречете.
— Допрежь женитьбы надобно, батюшка, обзавестись кой-чем, окроме стен да чина, — отвечал дяденька, посмеиваясь.
— А на что ж приданое от веку положено? — не унимался иерей.
Трое ближних соседей, позванных в тот день обедать, убедились, что действительно в доме есть пока одни стены. Новосельную трапезу накрыли на столах, сбитых на скорую руку из тесу. До морозов срубили еще из оставшегося лесу баньку, на спуске к реке, а потом всю зиму в теплых сенях дяденькиного дома работали два плотника — ладили по его указке лавки, столы, стулья, большую часть которых уносили в матушкину усадьбу. В свободное время к плотникам пристраивался Филя; он помаленьку учился их делу — строгал обзаведение своей с Фомой избушки. Так и вошла эта зима в память Сергея запахом смолистых стружек, слышным за дверью шорханьем рубанка, постукиванием деревянного молотка по нагелям, легкими шагами лапотных ног вокруг верстака.
Дяденька три раза по зимнему пути ездил во Псков, гостил но неделе у какого-то своего, как говорил, «однокорытника». Сергею, кроме пряников и черносливу, он привез грифельную доску и сильно потертый глобус, а себе книг и портрет Петра Великого в рамке под стеклом. Книг и летом в углу кибитки лежало десятка три, привезенных с Дуная, а к концу зимы стало столько, что плотники сделали для них полку. Поговорив с утра со старостой, пройдясь с ним по усадьбе, по деревне, Семен Степанович с час занимался с Сергеем, диктовал ему слова и цифры. Потом искали на глобусе части света, главные моря, горы. После этого Сергею разрешалось бежать на двор. Дяденька запретил Нениле ходить за барчонком по пятам, наказал только наведываться к тому месту, где он играет с ребятами.
К матушке они с Ненилой ходили не часто, да и незачем было — там не замечали появления старшего сына. Войдя в чистую горницу, где барыня сиживала за рукоделием, окруженная служанками, Ненила стаскивала с Сергея верхний кафтанчик и сажала на лавку у двери, а сама шмыгала в девичью. Послушав капризных выкриков Осипа, того, как матушка бранит Анисью, надышавшись спертым воздухом, Сергей тихонько устремлялся за нянькой, чтоб скорее выбраться на заднее крыльцо и бежать в дяденькину усадьбу.
До чего же все в этих домах делалось по-разному! У матушки печи топились обязательно с подкладкой, чтоб к ним не притронуться. Тепло берегли, фортки заколотили наглухо — боже упаси сквозняку! Ели много, жирно, до оханья и бреда во сне. Спали тоже много — кроме ночи, еще после обеда часа по три, тепло укрывшись в любое время года. Жгли круглые сутки лампады перед образами. Не боялись тяжкого духа и нечистоты — какой дом без тараканов? Мылись один раз в неделю — в бане по субботам, а по утрам промывали только глаза да барыня полоскала слегка рот.
А у Семена Степановича фортки поднимались в каждом покое утром и перед сном. Курил хозяин в сенях или на крыльце. Есть ходили в людскую избу — дяденька не любил в доме запаха кухни, — и все садились разом за стол, только он, конечно, во главе, под образом. Днем не спал никто. Лампаду зажигали в одной чистой дяденькиной горнице под праздник. Каждое утро Филя вносил дяденьке таз с холодной водой или снегом, и, в то время как Семен Степанович фыркал и кряхтел над ним, Ненила обязана была так же умывать Сергея. Поначалу он стучал зубами, но скоро стал хватать пригоршни снегу и тер шею и щеки, охая в подражание тому, что слышалось за стеной. А по субботам Фома парил обоих в бане, после чего пили сбитень и ели ржаные «солдатские» сухари, сидя рядом на низкой скамеечке спиной к теплой печке в дяденькиной спальне.
Перед сном Ненила и здесь часто рассказывала Сергею сказки. Послушать приходил Филя, а то и сам дяденька отворял дверь на свою половину и тушил там свечу. Говорила она теперь, пожалуй, еще лучше и если повторяла сказку, то придумывала что-нибудь новое, отчего слушать никогда не надоедало. Филя восхищался:
— Ишь ты, как развела! — И прибавлял с укором: — Да ведь нехорошо, поди, придумки свои в сказку впущать?
На что она, смеясь, отвечала:
— А думаешь, до меня все одинако сказывали? Не молитва — всяк свое слово добавит…
Иногда от услышанного Сергею во сне мерещились страхи. Лез в их горницу Полкан-богатырь с песьей мордой и красным слюнявым языком между белых острых зубов. Сергей начинал хныкать, и мигом просыпавшаяся Ненила шептала:
— Ш-ш-ш, батюшка… Чего тебе бояться, когда рядом дяденька спят? Они всех ворогов побивали, нам Моргун-солдат сказывал, и тебя в обиду не дадут…
А в начале апреля, в самую распутицу, людей в дяденькиной усадьбе прибавилось — нежданно-негаданно прибыл этот самый вахмистр Моргунов. Приехал верхом на рослом карем коне, с туго набитыми седельными сумами, при сабле и пистолетах, в епанче и шляпе, но без левой руки. Из рукава овчинной куртки, что была поддета под епанчой, торчал черный железный крюк, на который ловко нацеплялась сделанная из повода петля.
Семен Степанович, выскоча на крыльцо, долго обнимал Моргунова, называя «душа-Ермоша», и у обоих жалобно морщились лица. Потом дяденька приказал Фоме выводить и кормить карего, Филе — топить баню, а сам повел Моргунова в людскую. Тут приезжий так приналег на еду, хотя управлялся одной рукой, что Ненила после говорила Филе:
— Видать, всю дорогу вполсыта ехал…
Потом хозяин с гостем и с Сергеем пошли в дяденькину горницу и сели — Семен Степанович с крестником у стола, а вахмистр на лавку у печки. Дяденька набил две трубки, и они так задымили, что скоро застлало комнату, и почти невидимый хозяин спрашивал:
— Полторацкий как?
— Премьер-майор теперь, вам кланяться наказывал.
— А Сухово-Швейковский?
— Помер осенью от старой раны… При вас ведь будто совсем поправился, а с духова дня кровью плевать стал.
— А Галкин?
— Женился на молдаванке, приданое, сказывали, богатое взял.
— А ремонт новый каков?.. А много ль больных в полку?..
Между вопросами дяденька сказал Сергею, чтоб шел к Нениле — нечего дышать дымом. Но разве можно уйти? Лицо у приезжего коричневое, как седельная кожа, черным крюком ловко за ухом почесывает, а медали две — как у дяденьки, но ленточки выцвели, совсем белые стали…
Пересказав полковые новости, Моргунов перешел к тому, как в октябре ему три пальца «надрубил до косточки» своего же эскадрона пьяный драгун, которого обезоруживал, чтоб не изувечил кого саблей. Рану сразу промыли водкой и засыпали порохом, но она все-таки загнила. Вся кисть стала чернеть, и полковой лекарь отхватил разом по самый локоть. От вони и бескормицы в гошпитальном домишке Моргунов хотел сбежать в эскадрон, но сам полковник прислал ему жареного барана и ведро водки с красным перцем, потом господа офицеры еще два ведра и барана. Тут он и все больные, что поблизости находились, стали хорошо поправляться. А как протрезвел, то рука болела куда меньше. Вскоре полковник потребовал его к себе и сказал: «Жаль расставаться, как ты из самых старых в службе, еще в Берлин ходил, но только по увечью в строю тебе служить больше невозможно. Выпишем, как захочешь — в инвалидную команду или на свое пропитание». Тут Моргун вспомнил, что дяденька звал жить к себе. Полковник то одобрил и приказал выправить бумагу и выковать крюк да господа офицеры собрали пять червонцев, саблю и пистолеты. А капитан Минин, прослышав, куда хочет пробираться, сказал: «Вот письмо в Елисаветину крепость к поручику одному, он тебе коня даст, хоть немолодого, но доброезжаго и на ноги крепкого, отведи Семену Степановичу. Я ему должен остался, но денег не имею, а конь в хозяйстве сгодится, и ты не пешой пойдешь». Чего лучше? Купил в крепости у сербиянина седло, кожух да и поехал. Выехал на сретение, а добрался недалече до пасхи.
— Так поживи пока, Ермоша, хоть тут или в теплых сенях, — сказал дяденька, выслушав всю повесть. — В людской будет вам тесно. А летом ужо срубим тебе отдельное жилье, где сам выберешь из всей усадьбы…
