— Сюда! — раздался голос Коринны. — Ногу надо поставить вот сюда, на развилку. Это просто, как по лесенке!
Даже Лукиан, который влез последним, должен был признать, что ее убежище — настоящий тайник. Это была расселина на высоте человеческого роста, совершенно скрытая верхушкой сиреневого куста. Стоя там плечом к плечу и стараясь отдышаться, они вдруг увидели в просветах между пышными кистями сирени зеленую равнину, белый город и море вдалеке.
— Тесновато, конечно, — сказала Коринна, — но ведь раньше меня тут никто не навещал. — Она отступила в глубину расселины. — Дальше становится просторнее. Там настоящая пещера.
— Теперь я понимаю, — с восхищением сказал Алексид, — почему ты была так уверена, что легко спрячешься от нас. Тут мы тебя ни за что не отыскали бы.
— Пещера как будто длинная, — сказал Лукиан. — Надо будет прийти сюда с факелами и посмотреть, куда она ведет.
— Не советую, — заметила Корина. — У меня здесь есть светильник — только масло я уже, кажется, все сожгла. Один раз я зашла довольно далеко, но это опасно.
— Опасно?
— В одном месте потолок обрушился. А вдруг, когда вы туда заберетесь, случится новый обвал? Мне это было бы неприятно.
— Да и Лукиану тоже, — заметил Алексид. — А мне хорошо и в этой превратницкой. Тут совсем не душно, а вид на море, хотя и несколько ограниченный, очарователен.
Она рассмеялась своим почти беззвучным смехом:
— Ты так забавно говоришь, Алексид! Мне это нравится.
— Если хочешь, я научу тебя говорить так же забавно, — предложил он невозмутимо. — То есть на хорошем аттическом наречии: ведь наречие Афин — самое чистое в Греции.
Она мотнула головой.
— А на что мне это? Вот если бы ты научил меня получше читать и писать…
— А разве ты не умеешь? Ну конечно, раз твоя мать… э… всегда так занята…
— Я многому сама научилась. Я знаю буквы и могу вести счета, но мне бы хотелось уметь читать по настоящему.
— Я тебя научу, — обещал он. — Но только с одним условием.
— С каким же? — Доверчивое выражение исчезло из ее глаз.
— Чтобы ты научила меня играть на флейте.
— Попробую.
— Мне давно этого хочется. У нас, знаешь ли, не принято играть на флейтах. В театре, конечно, играют, и музыканты на пирах тоже, но благородным мужам это занятие не пристало. Флейта слишком уж чувствительна, а кроме того, надувая щеки, трудно сохранять надлежащее достоинство…
— Глупость какая! — перебила она.
— Послушай, — вмешался Лукиан, — уже очень поздно. Нам надо торопиться.
Алексид посмотрел на Коринну:
— Ты пойдешь с нами?
— Нет, я еще побуду здесь. Я не хочу возвращаться домой до ночи. Ты обо мне не беспокойся.
— Хорошо. — Лукиан уже спустился на землю, и Алексид спрыгнул за ним.
— Не забудь, что ты обещала научить меня играть на флейте.
Когда среди удлиняющихся вечерних теней они устало бели по обсаженной тополями дороге, Лукиан сказал:
— Ты, конечно, пошутил? Было бы неплохо слазить туда еще раз, если бы знать заранее, что ее там нет, но ведь ты же не хочешь в самом деле видеться с ней!
— А почему?
— Как «почему», Алексид? Она же чужестранка, живет в грязной харчевне! Мне она показалась ужасной! Просто уличная девчонка, и я никак не ждал…
Не ждал Лукиан и звонкой пощечины, от которой левая щека его побагровела. Спустя мгновение друзья до гроба уже катались в пыли дороги и яростно колотили друг друга.
— Скажи: «Я очень сожалею»… — Лукиан, еле переведя дух, уселся на грудь приятеля.
Алексид перестал вырываться. В короткой схватке он сразу растратил весь свой гнев, и к нему вернулось обычное чувство юмора.
— Я очень-очень сожалею, — с трудом выговорил он, — что ты сидишь у меня на животе.
— Нет, ты скажи, что сожалеешь, что ударил меня.
— Ну, поскольку это и есть причина, которая привела к вышеупомянутому следствию, — пустился в рассуждения Алексид, — то раз я сожалею о следствии, значит, из этого логически вытекает, что я…
— Да замолчи же! Ты, наверно, будешь философствовать, даже если тебя повесят за ноги. Ты сожалеешь, что ударил меня по лицу? Да или нет?
— Ну, с одной стороны…
— Да или нет? — настаивал Лукиан. — А я пока поупражняюсь к скачкам с факелами.
Оба они через несколько дней должны были участвовать в конных состязаниях юношей. Упражнения Лукиана заключались в том, что он принялся подпрыгивать на животе приятеля, всем весом придавливая его к земле.
— Да-а! — пропыхтел Алексид после третьего скачка.
Лукиан отпустил его, и оба поднялись на ноги.
— Однако, — тут же продолжал Алексид, — отсюда, мой друг, следует только одно: ты сильнее меня, а это мы знали и раньше.
Лукиан теперь благоразумно избегал упоминаний о Коринне, но, когда они снова побрели по дороге навстречу закату, он высказал все, что думал о женщинах.
— Конечно, мужчине рано или поздно следует обзавестись семьей, но вообще-то от женщин нет никакого толку. Мой отец говорит, что жениться следует в тридцать лет, а до тех пор у человека хватает и других занятий — атлетические состязания, военная служба, друзья. Отец говорит, что дружба — самое главное в жизни. А с женщинами дружить нельзя, — они не умеют разговаривать об отвлеченных предметах…
Вспомнив Коринну, Алексид усомнился в этом.
— Ну конечно, — пробормотал он.
Но Лукиан не заметил легкой иронии в его тоне. Он продолжал рассуждать, а Алексид продолжал отделываться ничего не значащими ответами, и так они продолжали путь. Солнце, почти касавшееся земли, расцветило золотом и багрянцем всю западную часть небосклона, и на этом пылающем фоне над крышами города лиловой тенью вздымался Акрополь.
Возможно, отец Лукиана был прав, утверждая, что дружба — самое главное в жизни. Большинство афинян — и мужчин и юношей — согласились бы с ним. Но дружбе Лукиана с Алексидом, хотя они не признались бы в этом даже самим себе, был нанесен тяжелый удар.
Скачки с факелами не поправили дела. Такие скачки с подставами для молодых наездников устраивались впервые. Состязание в беге с передачей факела было старинным обычаем. Но всего два года назад кому-то пришло в голову учредить такие же конные состязания. После этого юноши, тоже состязавшиеся в беге с факелом, потребовали, чтобы им и тут было дозволено подражать мужчинам.
Скачка юношей с факелами занимала главное место в вечерних состязаниях в день Посейдоний. Ведь Посейдон был не только повелителем моря — это он создал лошадь и подарил ее людям, это он научил людей пользоваться уздечкой и в неведомом году далекой старины учредил первые конные состязания.
Как обычно, состязалось десять партий — по одной от каждой филы[19]. Лукиан и Алексид выступали за Леонтиду. Участие в этих состязаниях было не такой уж честью, они устраивались впервые, и молодых наездников отбирали не по их личным достоинствам. Собственно говоря, участвовать в нем мог всякий, кому удалось раздобыть коня, — впрочем, это было делом нелегким, потому что лошадей в Афинах было мало. Однако богатый дядя Лукиана одолжил ему двух скакунов, и поэтому юноша без всякого труда добился, чтобы его и Алексида включили в число восьми наездников, которым предстояло везти факел Леонтиды.
— Молния получила свою кличку заслуженно, — сказал Лукиан Алексиду. Она удивительно резва. Дядя привез ее из Фессалии, а там знают толк в лошадях. Но и Звезда тоже очень хороша.
— Когда мы их пробовали, мне Звезда понравилась.
— Я, правда, хотел, чтобы ты взял Молнию. Но дядя говорит, что раз я к ней привык… да и к тому же я тяжелее тебя…
— Ну конечно. Он и так очень добр, что доверил мне Звезду.
— Я знал, что ты не обидешься. Послушай, Алексид, быстро передать факел не так-то легко. Нам следовало бы поупражняться. Мы можем брать лошадей каждый вечер — как ты думаешь?
Лукиан так загорелся этой мыслью, что Алексид не мог сказать «нет». Впрочем, эти упражнения прохладными вечерами были даже приятны. Ему нравился короткий бешенный галоп до места передачи факела, и тот исполненный волнения миг, когда они скакали колено к колену и предавали друг другу палку, изображающую факел. Но на это требовалось время, а он был теперь очень занят.
Каждое утро он проводил несколько часов у софиста Милона, занимавшегося с ним ораторским искусством, иначе говоря — грамматикой, логикой, постановкой голоса и жестикуляцией. Он должен был заучивать множество полезных цитат и остроумных оборотов речи, а так же упражняться в подборе доводов, которые выглядели бы убедительными независимо от того, соответствуют они истине или нет. «Всегда держите в уме, с кем вы разговариваете, — с хитрой улыбкой наставлял Милон своих учеников. — Богачам говорите одно, а беднякам — другое. Доводы, которые скорее всего убедят молодежь, не стоит пускать в ход для убеждения стариков. И наоборот». Алексид любил искусство спора, но то, чему учил его Милон, казалось фальшивым и нечестным. К тому же он вовсе не мечтал блистать на ораторском поприще. Тем не менее он продолжал послушно посещать уроки Милона и готовить задаваемые ему упражнения. А так как остальную часть дня ему приходилось проводить в гимнасии или в палестре[20], у него совсем не оставалось свободного времени для себя — чтобы читать или записывать слагавшиеся в голове стихи. И вот, возвращаясь домой после их третьей поездки, он сказал:
