— Госпожа, а почему ветки айвы несут в правой руке?
— Говорят, наша праматерь Ева дала Адаму вкусить айвы и тем самым заставила его полюбить себя, как ей этого хотелось.
— Значит, звезда из айвы, которую бездетные женщины съедают, чтобы забеременеть…
— Чепуха, — перебила ее Анна. — Я семь лет ела ее с молитвами в каждый праздник кущей.
— Говорят, айва с Корфу помогает.
— Нет. Я два раза посылала за айвой с Корфу, а один раз даже с островка Макрис. Только деньги выбросила.
Юдифь сочувственно поцокала языком.
— Я все испробовала, — вздохнула Анна. Несколько минут они ехали молча.
Кровь бросилась Анне в лицо.
— Твоя старуха, должно быть, болтала спьяну, а ты злоупотребляешь моим доверием. Никогда не повторяй ничего подобного в моем присутствии.
Юдифь молча улыбнулась. Она сама была из иеву-сеян, потомков ханаанеян, которые считались хорошими рабами и слугами, за что евреи прощали им многие предрассудки. В праздник кущей они тайно поклонялись богине Анате (в ее честь названа деревня Вифания), чья священная львица была родоначальницей колена Иудова, а во время Пасхи, или праздника опресноков, все еще оплакивали ее погибшего сына Таммуза, бога ячменного снопа.
Анна пригласила сестру в дом, и до полуночи они распевали гимны, рассказывали сказки и сплетничали в беседке на крыше. На другой день начался праздник. В жертву принесли козла отпущения, двух баранов, тринадцать волов с позолоченными рогами и четырнадцать овец. Козел был как бы за прошедший год, бараны — за лето и зиму, тринадцать волов — за тринадцать новых лун, а овцы — за первые четырнадцать дней каждого месяца молодой луны. К каждому животному полагалось немного муки и масла, и еще соли, чтобы пламя было голубым. Потом наступила Ночь Женщин. На Женском дворе в Храме установили и зажгли высокие золотые четырехсвечники, вокруг которых священнослужители и левиты стали под аккомпанемент трубы плясать с факелами, ритмично помахивая тирсом по очереди на каждую из четырех сторон света, а потом на небо. Когда-то таким образом вели счет пяти ступеням пирамиды власти Анаты, а теперь те же почести воздавали Иегове.
Ближе к вечеру Юдифь сказала Анне:
— Госпожа, пойдем в Храм, а потом посмотрим, как будут веселиться на улицах.
— Нет, потом мы вернемся домой. Мой муж уехал неведомо куда, и мне не годится одной расхаживать по улицам с радостным видом.
— Луна Евы светит лишь раз в году, и я привезла праздничную одежду, которую ты велела достать из кедрового сундука.
Анна узнала свое свадебное платье, которое она надевала десять лет назад. Пристально посмотрев в глаза Юдифь, она спросила:
— Ты сошла с ума, дочь моя? Юдифь покраснела.
— Сегодня все должны надевать самые богатые одежды и веселиться. Это твое лучшее платье, госпожа, а кто веселится и радуется больше женщины, одетой в свадебное платье?
Анна нежно коснулась многоцветного шитья, потом, помолчав, проговорила, словно не хотела, чтобы Юдифь оставила свои увещевания:
— Как же я могу расхаживать в свадебном платье, дочь моя, когда я уже десять лет замужем?
— Надень его, и никто не узнает в тебе жены моего хозяина Иоакима, а ты от души повеселишься.
— Но у меня нет головной повязки. Ее поела моль, и я отложила ее, чтобы заштопать.
— У меня есть для тебя другая повязка, еще лучше, моя госпожа. Пусть она будет тебе подарком от любящей тебя рабыни Юдифи.
Анна поглядела на расшитую золотыми и алыми нитками и украшенную жемчугом пурпуровую повязку и сурово спросила:
— Ты ее украла?
— О, нет, — ответила Юдифь. — Раньше я прислуживала Иемине, родственнице моего хозяина, а она много всякого добра унаследовала от своей мачехи. Когда я уходила, она пожелала вознаградить меня и подарила вот эту повязку. Она сказала: «Теперь ты будешь служить в доме Иоакима из Кохбы, потомка Давидова, и эта повязка должна помочь тебе заслужить любовь твоей новой хозяйки или смягчить ее сердце, если ты рассердишь ее. Во мне нет царской крови и в тебе тоже, поэтому ни ты, ни я не можем ее носить».
Анна расплакалась. Ей очень хотелось надеть платье и повязку, но она никак не могла решиться.
Юдифь спросила:
— Долго ты еще, госпожа, будешь терзать себе сердце?
— Пока не покинет меня мое двойное горе. Разве легко быть бесплодной? Разве легко быть брошенной мужем?
Юдифь весело рассмеялась.
— Умойся, подрисуй глаза зеленой медью с Синая, натри нардом между грудями, надень царскую повязку и свадебное платье и пойдем со мной, пока все твои родичи в шалаше на крыше.
— Прочь с моих глаз! — сердито крикнула Анна. — Я ни разу за все десять лет не согрешила против моего мужа и не собираюсь начинать сейчас. Кто-то одолжил тебе эту повязку, надеясь, что из-за нее я потеряю стыд и отправлюсь веселиться. Наверно, это какой-нибудь из твоих бессовестных любовников хочет, чтобы я стала потакать тебе в твоем распутстве.
— Повязку подарила мне благочестивая женщина, Господь свидетель. Неужели ты хочешь, чтоб я прокляла тебя в ответ на твои злые слова? Я бы так и сделала, если б от моих проклятий ты могла хоть немного поумнеть. Да ведь Сам Господь проклял тебя. Это Он затворил тебе чрево, чтобы твои плодовитые сестры смеялись над тобой.
С этими словами она выбежала вон из комнаты.
Анна взяла в руки пурпуровую повязку, на которой вокруг шестиконечной звезды Давидовой, вышитой золотыми и алыми нитками, было много серебряных лун. Она разглядела золотую пирамиду Анаты в одном треугольнике, а в остальных — миртовые ветки, колокольчики, кедры, раковины гребешка и гранаты, знаки царского величия. Анна подумала-подумала и надела повязку, но она совсем не смотрелась на коротко остриженных волосах. Возле кровати Юдифь оставила большую круглую корзину с египетским париком из завитых золотистых волос, и, когда Анна примерила его, он пришелся ей как раз впору. Она вновь надела повязку и поднесла к лицу медное зеркало.
«Юдифь права, — подумала Анна. — Я еще молодая и красивая».
Отражение в зеркале ответило ей улыбкой. Анна умылась, подвела глаза, натерла нардом между грудями, надушила свадебное платье миртом и надела его. Потом она хлопнула в ладоши, зовя Юдифь, и та примчалась, уже одетая по-праздничному. Вдвоем, завернувшись в темные плащи, они потихоньку вышли из дому, и никто ничего не заметил.
Уже в конце улицы Анна сказала:
— Я слышу трубы, но мое сердце не повинуется мне. Мне стыдно идти на Женский двор, потому что там меня обязательно кто-нибудь да узнает.
— Куда же мы пойдем?
— Куда Господь направит наши стопы.
И Юдифь повела ее по узким улочкам в направлении Рыбных ворот, где был иевусейский квартал.
Анна шла как во сне. Ей казалось, она едва касается ногами земли или даже летит, как ласточка. Ни один мужчина не пристал к ним по дороге, хотя на улице было полным-полно пьяных и дважды им пришлось обойти сцепившихся драчунов, колотивших друг друга вместо дубинок праздничными тирсами. В конце концов Юдифь привела Анну на какую-то узкую улицу и, пройдя ее до конца, с решительным видом толкнула большие ворота, которые бесшумно отворились перед ними. Налево во дворе стояли конюшни, а направо была старинная стена с приоткрытой резной дверью.
Войдя в дверь, они оказались в саду, где росло много деревьев. Сюда почти не доносились с улицы праздничные крики, а когда Анна остановилась на минутку успокоить забившееся сердце, она услышала плеск воды в дальнем конце сада, освещенном разноцветными фонариками. Чуть не бегом бросилась она туда, забыв про Юдифь. Разноцветные фонари висели на стенах довольно большой беседки, и ярко горели восемь восковых свечей. Внутри в беседке росло лавровое деревце, и Анна увидела серебряное, тонкой работы гнездышко, в нем золотых птенчиков с широко раскрытыми клювиками, а на краю гнездышка — ласточку с драгоценной бабочкой в клюве.
— Юдифь, поди сюда! — крикнула Анна. — Поди быстрее, дитя мое, посмотри, какое прелестное гнездышко!
Ей никто не ответил. Анна подошла к двери, но она оказалась закрытой. Юдифь ушла. Правда, все запоры располагались на внутренней стороне двери, поэтому Анна не испугалась, хотя ничего не поняла, и вернулась в беседку. В темном углу она разглядела кушетку под пурпуровым покрывалом. Анна легла на нее, положила голову на мягкую подушку и, радостно вздохнув, улыбнулась ласточкам.
Она смежила веки и принялась молча молиться, как когда-то молилась ее тезка в Силоме. Когда она открыла глаза, то увидала склонившегося над ней сурового бородатого мужчину, одетого с таким великолепием, словно он был посланцем Бога. На голубом шнурке у него висел яйцевидный алмаз, окруженный двенадцатью самоцветами и сверкавший всеми цветами радуги. Он взял ее за правую руку и сказал низким голосом:
