Александр Звягинцев - На веки вечные. И воздастся вам…

— Что с тобой сегодня? — обернулся к ней Ребров. — Что с тобой?

— Мне сказали, что у тебя могут быть из-за меня неприятности… Тебя могут отправить в Москву или даже в Сибирь…

— И кто это тебе сказал?

— Неважно.

— Это Розен?

— Какая разница!

— Не обращай внимания — он просто ревнует. Мне даже его жалко…

— Да?

— Представь себе. Кстати, а у тебя? У тебя не может быть неприятностей? Ты хоть представляешь, с кем связалась?

— Не знаю, как-то не думала… Ну, меня могут отправить в Париж… Но это не самое страшное, что может быть в жизни. Подумаешь, потеряю зарплату! Нам, русским княжнам, к бедности не привыкать…

В конце 1944 года де Голль совершил поездку в Советский Союз. Прежде всего, он хотел установить контакт со Сталиным. Главной целью было подписание союзного договора между СССР и Францией. Де Голль говорил, что необходимо «восстановить в какой-либо форме франко-русскую солидарность, которая соответствует естественному порядку вещей. Как перед лицом немецкой угрозы, так и перед лицом попыток установить англо-американскую гегемонию».

Зал на третьем этаже нюрнбергского Дворца юстиции выглядел даже не строго, а мрачно, если не зловеще. Темно-зеленый мрамор на стенах, закрытых панелями темного дерева, даже на взгляд казался пронизывающе холодным, все окна были плотно зашторены, чтобы в зал не проникал дневной свет.

На специальном возвышении был установлен длинный стол для судей Трибунала, за их креслами — большие государственные флаги стран-победительниц — СССР, США, Великобритании, Франции.

Скамья подсудимых в два ряда располагалась в другом конце зала напротив, так что судьи и подсудимые постоянно смотрели друг на друга. За подсудимыми стояла целая шеренга американских солдат в белых касках, белых портупеях с дубинками в руках. Перед ними, словно защищая от судей, на скамьях в три ряда нахохлились адвокаты, в черных и лиловых мантиях очень похожие на стаю воронов.

Ребров, провозившийся с очередной шифровкой от Гектора, к началу первого заседания опоздал. Он пробрался на гостевой балкон, когда Главный американский обвинитель Джексон уже говорил.

— Господа судьи! Честь открывать первый в истории процесс по преступлениям против всеобщего мира налагает тяжелую ответственность. Преступления, которые мы стремимся осудить и наказать, столь преднамеренны, злостны и имеют столь разрушительные последствия, что цивилизация не может потерпеть, чтобы их игнорировали, так как она погибнет, если они повторятся…

Приподнявшись на носки, чтобы лучше рассмотреть Джексона, Ребров вдруг заметил в первом ряду гриву Пегги, которая сегодня была в военной американской форме. Положив руки на барьер, она внимательно смотрела в зал. И что удивительно, рядом с ней было пустое кресло.

Денис, не долго думая, пробрался вперед и нахально уселся рядом с Пегги.

— Здравствуйте Пегги, — негромко сказал он, наклоняясь к ней. Его сразу обдало волной дорогих духов. — Что-то мы с вами давно не виделись…

Он еще говорил, но уже понимал, что рядом с ним не Пегги. Это была сама Марлен Дитрих, о прибытии которой на процесс взахлеб писали все газеты. Она посмотрела на него с веселым изумлением. Ребров закашлялся от смущения.

— Простите, госпожа Дитрих… Я ошибся. Я принял вас за другую женщину…

Марлен даже руками всплеснула от удивления.

— Давненько меня ни с кем не путали. Это даже интересно!

— Извините еще раз.

Дитрих, не сводя с Реброва глаз, вдруг достала из нагрудного кармана тюбик с пастилками, положила одну в рот, другую протянула ему. Ребров благодарно кивнул и послушно принялся жевать. Пастилка была мятная.

«Ну, ты даешь, — думал Ребров, — не узнал саму Марлен Дитрих, всемирно известную кинозвезду». Кстати, ее, урожденную немку, пытался уговорить вернуться в Германию даже лично Риббентроп, будучи министром иностранных дел, но она просто выставила его и демонстративно отказалась от германского гражданства. А когда началась война, отправилась на фронт петь для американских солдат, которые ее обожали. Она была женщиной мечты для тех, кого ждала смерть.

— Это судебное разбирательство приобретает значение потому, что эти заключенные представляют в своем лице зловещие силы, которые будут таиться в мире еще долго после того, как тела этих людей превратятся в прах, — говорил Джексон. — Они в такой мере приобщили себя к созданной ими философии и к руководимым ими силам, что проявление к ним милосердия будет поощрением того зла, которое связано с их именами…

— Послушайте, а вы кто? — весело спросила Дитрих, когда в заседании был объявлен перерыв.

— Меня зовут Денис Ребров. Я из делегации СССР.

— О, русский! А почему вы не в мундире? Другие русские в своих мундирах с золотыми погонами выглядят так, как и подобает победителям. Вы что — не воевали?

— Воевал, но сейчас…

Но Марлен не слушала его. Она была занята своими мыслями.

— Знаете, я никогда не чувствовала себя такой счастливой, как в армии! Моя немецкая душа, видимо, встрепенулась на фронте… Немцы — нация военных. Я воспринимала трагедию войны с какой-то мрачной сентиментальностью. Борьба, смерть, долг — это мое. Это то, что способен почувствовать каждый немец.

— Но вы были в американской армии, — мягко напомнил Ребров. — Выступали для американских солдат, воевавших с немцами.

— Разумеется. А для кого же я должна была выступать? Не для этих же… — брезгливо кивнула она в сторону зала, из которого американские охранники выводили подсудимых на обед.

— А вот Ольга Чехова пела для немецких солдат, — зачем-то напомнил Ребров.

— Что ж, у каждого своя конюшня, — равнодушно пожала плечами Марлен. — Каждый выбирает ту, что ему подходит.

— Знаете, недавно немецкая девушка плюнула ей в лицо…

— Ну, если учесть, что Гитлер называл ее своей любимой актрисой…

— Как раз не за это.

— А за что же?

— Она набросилась на Чехову потому, что теперь ходят слухи, будто она была русским агентом.

— А она действительно им была? — с явным интересом спросила Марлен.

— Не знаю. Я с ней не работал.

— А зачем вы мне это рассказали?

— Вы не боитесь, что немцы сейчас относятся к вам так же, как к Чеховой? Как к предательнице, а не как к героине?

— Это их проблемы. Немцы сами выбрали Гитлера. И были с ним до самого конца. Им не на кого жаловаться. Но, уверяю вас, в меня они плюнуть не посмеют. Немцы знают как вести себя с победителями.

И тут на них налетела Пегги. Она на сей раз была в строгом деловом костюме.

— Привет, Марлен! Боже, как я рада!.. Мы столько не виделись!..

Марлен обняла Пегги.

— Последний раз это было в Париже, моя дорогая. Сразу после освобождения…

— Ты надолго сюда, в Нюрнберг? Может быть, собираешься сделать фильм про этот процесс?

— Нет, пока все это выглядит совсем не кинематографично… Надеюсь, когда будет выступать русский обвинитель… Кстати, в каком он звании, Денис?

— Генерал.

— Я надеюсь, ваш генерал будет в мундире и сапогах. И в какой-то момент достанет из своих галифе пистолет и пристрелит какого-нибудь Геринга!.. Вот это было бы кино!

— Да, это была бы сенсация, — согласилась Пегги.

— Ну, вряд ли это случится, — улыбнулся Ребров. — Это совершенно невозможно, уверяю вас. Генерал Руденко умеет держать себя в руках.

Тут Марлен принялась раздавать автографы и улыбки окружившей их со всех сторон публике.

— Пойдемте в бар, выпьем что-нибудь, — потянула Реброва за руку Пегги. — Хорошо, что я сегодня не надела свою солдатскую форму, а то бы выглядела как жалкая подражательница Марлен. И тогда мне пришлось бы застрелиться.

В баре Пегги, прищурившись, посмотрела на Реброва.

— А где же наша княжна? Я ее давно не видела.

— Она приболела.

— О, я надеюсь, ничего серьезного! Она очень мила. Очень! В аристократах все-таки что-то есть… Я люблю аристократов, — с вызовом сказала Пегги. — Хотя вам, представителю пролетарского государства это, наверное, не по вкусу.

— Ну, американское общество тоже не назовешь аристократическим, — отбился от наскоков Ребров. — А сами вы, Пегги, не голубых кровей?

— Я? Увы… Мой папа был простой ирландский пьяница и безжалостно лупил мою бедную мать. И меня с братьями заодно. В детстве я все время была голодна, мороженое было для нас недостижимой мечтой… Но потом я разобралась, что к чему в этом мире.