Пространство между колоннами и зданием представляло галерею, удобную для подъезда экипажей.
Санька, поглядывая на этот красивый дом, не могла понять: Зачем такой выстроен и кто бы в нем мог жить?
Подойдя к Федору и показав на здание, спросила:
— А там чего?
— Театр, — ответил Федор.
— Чего? — не поняла Санька.
— Да театр же, Арбатский, — пояснил тот.
Но Санька все равно не поняла. Откуда ей было знать, что это за слово такое — театр? Сроду не слыхивала. Но потому ли, что ей приглянулся красивый сбитенщик, или почему иному и виду не показала, что не поняла. Покосившись на круглый дом, небрежно бросила:
— Стало быть, этот и есть?
Федор подтвердил:
— Этот и есть! Представления тут каждый день. А иной раз на дню по два раза. И утром и вечером.
— Не приходилось бывать, — все так же небрежно, чуть поджав губы, проговорила Санька.
Но теперь-то она догадалась, что круглый дом, который зовется театром, такой же балаган, какие ставятся для разных представлений на праздничных гуляньях. Только этот построен для господ, а потому и красивее, и больше балаганов. Интересно все же хоть разок да побывать там внутри. Убранство небось богатое…
А Федор давай хвалиться, щеголять непонятными словами:
— Я сбитень туда ношу. Актеры ходко берут. Как приду за кулисы, кричат мне: «Федор, сюда подавай! Сюда неси горяченького!» Все распродам, останусь комедию али трагедию смотреть. Почитай, каждый день хожу. Всех актеров наперечет знаю.
Санька, видно, приглянулась Федору. Глаз не сводил с красивой девчонки. Да что там говорить: пунцовый шелковый платок очень шел к ее смуглому лицу, к черным глазам.
— Может, и тебя свести? Хочешь?
— Не знаю, — уклончиво ответила Санька. Хотеть-то, может, ей и хотелось, да время не позволяло. Домой пора.
Невольно прислушиваясь к голосу Алексашки, который яростно выторговывал у Домны каждую полушку за съеденные пироги, досадовала: чего он, дурень, разоряется? Не свои деньги платит. А ей все одно — копейкой больше али копейкой меньше. Расплатиться бы с Федором за сбитень да домой скорей. Дорога не близкая. К ночи б дойти. В темноте страшно. Разбойный люд по ночам балует…
— Алексашка, кончай базар! — сердито крикнула Санька белобрысому мальчишке. — Что ты… — и осеклась: Алексашки и след простыл, Алексашки рядом не было.
Глава седьмая
О том, как Санька очутилась за кулисами театра
Сперва Санька глазам своим не поверила. Да как же так?.. Да быть не может!.. Ведь только что раздавалась его ругань вперемежку с визгливыми выкриками Домны. И вдруг будто сквозь землю провалился. Нет мальчишки! Зато Домна орет пуще прежнего.
Она повертела головой, пошарила глазами. Нигде. Пропал, Ни слуху ни духу. Да как же он поспел? И как проворно!
Ошалело она поглядела на Федора.
— Ты чего? — спросил тот, удивившись Санькиному растерянному виду.
— Убежал ведь…
— Кто?
— Да мальчишка давешний, Алексашка…
— И полтину унес?
— Всю, начисто.
— Экий пакостник! Коли попадется, не пожалею…
А Санька вдруг заплакала. Нет, не полтину пожалела. Ну их, деньги, — пришли и ушли… Не в том дело. Ведь его, мошенника, от всего сердца приветила. И отдала бы ему по-доброму деньги. Бери, ежели тебе так надобны, да не воруй! А как ей теперь расплатиться с Федором за сбитень?
— Полно, не реви, — принялся утешать ее Федор. — Ревом не вернешь…
— Да я не о деньгах, — всхлипывая, ответила Санька. — Тебе-то чем отдавать? Ведь у меня больше ни полушки…
Федор махнул рукой.
— Да не горюй. Пустое дело! Тебя Александрой звать?
— Саней, — еще раз всхлипнув, но уже потише, ответила Санька.
Федор усмехнулся. И были в этой усмешке и жалость, и теплота, и еще такое хорошее, что словами не передашь. Саня, смутившись, залилась румянцем и поскорее смахнула последние слезинки. Сказала:
— Пойду домой…
— Куда спешишь? Подожди…
— Поздно. Батюшка прогневится.
— Мать заступится.
— Нет у меня матери. Мачеха теперь…
Федор еще теплее поглядел на Саньку:
— Вот ведь как у нас с тобой — и я сиротинушка.
Санька оживилась:
— Тоже мать померла?
— Мать жива. Отца нет. Убили еще давно, когда наши с Наполеоном под Аустерлицем воевали…
Санька с сочувствием помотала головой, хоть ни о чем таком Знать не знала.
Помолчав, сказала:
— Спасибо, хоть ты на меня не серчаешь… — И прибавила: — За сбитень.
— А я на тебя вовек серчать не стану.
Вдруг засмеявшись, — а ресницы еще чуть влажные от слез, а на щеках от слез еще бороздки не просохли, — Санька воскликнула:
— А вот и не зарекайся! Может, когда и прибьешь…
И Федор засмеялся, на нее глядя:
— Все может статься.
Домой бы надобно скорее, да какой тут дом, когда охоты нет и шагу сделать к дому…
А Федор, посмотрев на Саню и что-то хитрое в уме прикинув, поболтал чайник со сбитнем. И, словно сокрушаясь, воскликнул:
— Эхма, ничего не продал!
Санька всполошилась:
— Из-за меня? Ой, как же ты теперь?
— Придется в театр сходить. Там актеры живо разберут. Любят мой сбитень… А желаешь, Саня, поможешь мне в торговом деле? Будем актерам вместе сбитень продавать. Желаешь, а?
Не очень хотелось Саньке идти в какой-то там театр. Но вроде бы виноватой чувствовала себя перед Федей. И согласилась. Получше утерла глаза и щеки концом своего пунцового платка, подхватила в одну руку кружки для сбитня, в другую — один из двух чайников с горячим сбитнем и потопала за Федором к высокому чудному дому со множеством дверей.
Эх, девушка, девушка, а не лучше ли тебе повернуть домой? Оно, может, и лучше, да, видно, такая дорожка в жизни. А на беду или радость, о том судить придется после…
До начала спектакля было еще далеко, хотя в те годы спектакли начинались рано и продолжались долго. За вечер представлялись обязательно две пьесы: какая-нибудь трагедия, а к ней в придачу комедия или водевиль. Зрители тех времен любили — уж ежели посетить театр, так наглядеться досыта.
Когда Санька и Федор подошли к театру, из-за раннего сравнительно часа на площади было пусто. Еще не стояли вереницей кареты, а подъезжали лишь немногие экипажи и, высадив возле белых колонн ездоков, медленно отъезжали в сторону.
— Подожди, — тихонько прошептала Санька, — охота поглядеть…
Как раз подкатила щегольская карета и остановилась у театрального подъезда. С козел соскочил нарядный лакей в ливрее с золотыми позументами и распахнул дверцу. Из кареты одна за другой выпорхнули две молодые барышни. Подобрав подолы длинных, до земли, платьев, они обе пробежали от кареты к подъезду. Туфельки у них были атласные, на плечах легкие прозрачные шарфы. Головы убраны веночками из шелковых цветов, а на шейках жемчуга.
— Глаз не отвести, — прошептала Санька, — до чего же распрекрасны!
— Где ж распрекрасны-то? Румяна да белила, вот и вся их красота!
При этих словах Федор поглядел на Саньку, да такими глазами, что Санька хочешь не хочешь, а поняла: лучше тебя все одно не сыскать в целом свете!
Санька покраснела: ишь какой нашелся любезник!..
А вслед за барышнями из кареты стала вылезать старая барыня. Тоже в шелках, тоже разнаряженная, на плечах тяжелая шаль в турецких узорах. Эту высаживал лакей. Поддерживая под локоть, повел от кареты к двум барышням.
— Небось княгиня или графиня? — спросила Санька, завороженная важностью барыни.
— Княгиня, — небрежно ответил Федя. — Запамятовал, как величают…
И опять поглядел на Саньку, и опять Санька так поняла Федора: по мне, что графиня, что княгиня, а с тобой не сравню! Ты краше всех.
Санька отвела глаза.
А потом все чаще стали подъезжать кареты, коляски да брички. Из иных выходили люди попроще, видно, из купечества. А иные подходили к театру и вовсе пешком.
— Посмотрели — и ладно! — сказал Федор. — А то, поди, до начала и не раскупят…
Федор, а за ним и Санька, оба проскользнули в одну из боковых дверей и сразу оказались в темноте. Со света ни зги не видно.
— Не отставай, гляди в оба, тут заблудиться можно, — сказал Федор.
Санька сама понимала, что никак ей нельзя без Федора в таком незнакомом месте.
Откуда-то сбоку сюда доносились непонятные звуки: не то говор людской, не то гул деревьев, когда их клонит ветер. И еще что-то похожее на звуки пастушьей свирели или на тонкий птичий посвист. Или вроде того, как звенят капли, когда ранней весной скатываются с ледяных сосулек и падают в лужу: блям, блям, блям…
Но Санька понимала, что это и не пастушья свирель, и не посвист лесных птах, и не звон весенней капели. А что это были за звуки, понять не могла.
Она ощупью пробиралась за Федором, за его голосом, который ее направлял:
