Смуглое лицо Маринки, освещенное лучами месяца, казалось белым как снег.
– Маринка, ты? — тихо спросил Кондрат.
– Я, Кондратко, — откликнулась она.
Когда казак приблизился к ней, она взяла его за руку:
– Я слышала, все слышала, что ты деду сказывал. Ох, Кондратко, бедовая твоя головушка.
Весь облик девушки, звук ее певучего голоса так встревожили сердце молодого казака, что, охваченный внезапным порывом, он крепко обнял Маринку и поцеловал ее в горячие губы. В тот же миг она выскользнула из объятий казака. Гнев изломал ее черные брови.
– Нехорошо так, неладно, — сказала она.
Теперь в ее голосе Кондрат услышал столько обиды, что сразу же почувствовал раскаяние. Он виновато посмотрел на Маринку, готовый повиноваться каждому ее взгляду.
Девушка поняла его волнение. Ее гнев и обида сразу прошли.
– Не хотел я так… Прости, Маринка! Уж больно хороша ты, — сказал Кондрат и опустил голову.
Он, такой большой и сильный, показался ей вдруг беспомощным и слабым, и она, улыбнувшись, шутливо сказала: — Да и ты казак хоть куда!
Это ободрило упавшего было духом Кондрата.
– Милая ты моя, горлица сизокрылая. — Он взял в свою широкую большую ладонь ее маленькую руку.
– Любый мой, — ласково сказала Маринка и пошла рядом с ним по тропинке к поноре. – Ох, Кондратко, и хочется мне с тобой погулять там, где в детстве когда-то бегали… Помнишь Лебяжью заводь?
– Как не помнить, любушка моя. Только места там опасные… А для девчат — особенно.
– Так ты ордынцев опасаешься? А я не парубок и то их не боюсь.
– Смотри какая! — улыбнулся Хурделица.
– Вот такая, — гордо приосанилась Маринка. И уязвленная его улыбкой добавила: — Что, не веришь? Так давай завтра на Лебяжьей встретимся.
Кондрату сейчас были не страшны никакие ордынцы. От ее взгляда учащенно забилось его сердце.
– Давай встретимся…
Маринка вдруг остановилась и показала рукой на созвездие, мерцающее в просвете листвы.
– Глянь, уже «квочка» над головой повисла. Знать, час поздний. Додому пора. Ты почекай, я тебе коня зараз выведу.
Девушка скрылась за деревьями. Кондрат направился к плетню. Маринка вывела коня.
– Сидай, казак, — проговорила она, сдерживая горячего иноходца.
Как только Кондрат поставил ногу в стремя, девушка прильнула к нему. Сидя в седле, казак наклонился и поцеловал ее.
– Завтра к вечеру у Лебяжьей заводи,— шепнула Маринка, освобождаясь от его объятий.
Хурделица пришпорил коня. Сырой ночной ветер загудел в ушах. Хмельной от любви, гнал молодой казак своего иноходца домой. Никогда еще он не чувствовал в себе столько могучей радостной силы, как сейчас.
Лебяжьей заводью прозвали слобожане обмелевшую затоку Тилигула, которая только в паводок сливалась с рекой. Тихо шумели здесь высокие камыши. В солнечной зеленоватой воде крупной янтарной чешуей поблескивали пузатые коропы. Утки, гуси, ширококрылые лебеди — белые и черные — вили гнезда в камышовых чащобах. В иссиня-черной тине ворочались жирные клыкастые кабаны, поедая растущий на мелководье водяной орех, зовущийся по-татарски чилимом — закуской самого черта.
От хутора заводь была не близко. К ней через степь вела тропа. По обеим сторонам ее рос густой кустарник, где порой таились в засаде кочевники из Едисанской орды. Встреча с ними добра не сулила. Не успеет и вскрикнуть казак-слобожанин, как метко брошенный татарский аркан тугой петлей стянет ему шею. Затем проворные ордынцы крепко свяжут пленнику руки и погонят, хлеща нагайками, на невольничий рынок в Кафу или Хаджибей. А там узкоглазый жадный мурза продаст невольника в вечное рабство турку — скупщику живого товара. Прощай, свобода!
Вот почему взрослые слобожане опасались ходить на охоту и рыбную ловлю к Лебяжьей заводи, хотя она славилась обилием дичи и рыбы. Но зато привлекало опасное место ребятишек. И степь, и дикие плавни, в которых легко могли спрятаться враги, стали хорошей школой для слободских хлопчиков. Блуждая здесь, они приучались сами заботиться о себе: убивали дичь, добывали огонь, высекая его кремнем, чтобы развести костер. Ребятишки научились стойко переносить холод и голод, бесстрашно встречать опасность с оружием в руках. Кондрат уже двенадцатилетним хлопчиком мог целую ночь, затаясь, неподвижно пролежать в колючих зарослях или в болотной топи, если вблии были ордынцы. Ни одно подозрительное движение охотников за живым товаром не укрывалось от него. Как тень, скользил он со своими сверстниками в густом камыше заводи, оглядывал каждый сломанный стебель, каждый след у воды. Почуяв присутствие врага, он залегал в кустах.
Кондратка легко обнаруживал чужой след и узнавал по нему, куда направился чужак, каковы его замыслы.
Не всякий казачий сын мог с ним состязаться в этом умении. Не всякий мог, как он, неслышно и незаметно пробираться в трескучих зарослях камыша.
Среди товарищей он слыл первым стрелком из лука и гладкоствольной пищали с кремневым замком, которыми были тогда вооружены казаки. Стрелял без промаха, даже в темноте — не на глаз, а на слух. Вооруженные татарскими луками, казачьи сыны били в лет самодельными стрелами птиц и, если они падали в воду, наперегонки вплавь доставали добычу.
Подростков не страшили ордынские засады. Ребятишки с малых лет чувствовали себя в степи, как дома. Они были неуловимы для свирепых татарских охотников за ясырем (ясырь – добыча, состоящая из населения, взятого в плен). Порой мальчишеские ватаги кабаньими тропами пробирались до самых войлочных юрт кочевников и выведывали намерения ордынцев, сообщая об этом своим.
Бывало, Кондрат с товарищами, лежа в траве, подолгу наблюдал за жизнью степного татарского становища. И уходил, лишь когда сторожевые псы, учуяв чужаков, подымали тревожный лай.
Во время одной из таких вылазок Кондрат с двумя своими друзьями Яшкой Рудым и Грицком Супом увидел, как из богатой юрты, размахивая нагайкой, выбежал кривоногий толстый ордынец и подозвал невысокого чернявого пастушка. Ребята не раз встречали этого татарского хлопчика в степи — он пас ордынские овечьи отары. Пастушок, услышав крик ордынца, зябко повел худыми плечами и покорно побежал на зов. Толстяк, переваливаясь на своих кривых ногах, засеменил ему навстречу. Подойдя к нему, он со всего размаха хлестнул юношу нагайкой по лицу. Рваная тюбетейка слетела с бритой головы мальчика. Хлесткие удары следовали один за другим, вырывая куски кожи со смуглых щек мальчика. А он даже не закрывал лицо руками, а покорно стоял перед своим обидчиком, пока не упал ему под ноги.
Кондратка почувствовал, что у него заныло сердце от обиды и кровь застучала в висках. Схватив лук и натянув тетиву, нацелил он железный наконечник стрелы в горло кривоногого. Еще миг — и стрела просвистела бы в воздухе, но цепкие руки товарища вырвали у Кондрата лук.
– Ошалел, что ли? Себя да и нас из-за басурмана сгубишь, — прошептал Грицко Суп, оттаскивая товарища подальше, в заросли травы.
– Молодой Хурделица сердито взглянул на него.
– Эх, зря ты не дал мне в кривоногого стрелу пустить.
Озен-башлы – имя, в переводе означает «начало реки»
Кондратка хорошо запомнил татарского пастушка и, когда спустя год встретил его в камышах Лебяжьей заводи, сразу узнал.
А было это так.
Захотелось хлопчику белого и черного лебедей поймать, чтобы потешить слободских дружков. Уж больно красивы рядом лебеди — белый с черным. Очей не отвести!
Бить птиц без нужды Кондратка считал, как и всякий настоящий охотник, грехом великим. А вот поймать их, чтобы показать в слободе, а потом опять на волю отпустить,— что ж, это дело хорошее, веселое. Но лебедь, как известно, птица чуткая, хитрости превеликой, в руки так просто не дается.
Вот и затаился Кондратка на берегу заводи в камышах, у старой вербы. Ветви ее с серебристыми листочками склонились над водой. На одной такой ветке хлопец и укрепил сетку, натянутую на обруч, и протянул веревку так, чтобы, дернув за нее, накрыть сеткой лебедя, когда тот будет проплывать под ивой. До самого обеда сидел терпеливо Кондрат в своем убежище. Несколько раз лебединая стая проплывала мимо, в стороне от его ловушки.
Наконец, один из лебедей стал медленно приближаться к иве. У молодого птицелова от волнения перехватило дыхание. Вдруг совсем рядом раздался какой-то шум, который затем был заглушён резким кабаньим рыком и конским топотом. Лебедь, испуганный этими звуками, сразу отплыл от берега. Кондрат в досаде обернулся и обомлел. Раздвигая камыши, на низкой лошадке галопом въехал на берег молодой ордынский наездник, преследуемый хрипящим от ярости кабаном. Зверь, как выброшенное из пушечного жерла ядро, стремительно метнулся под ноги скачущему коню и сбил его на землю. Конь вместе с всадником упал в камыш, чуть было не придавив сидевшего в своем убежище Кондратку. Острые кабаньи клыки распороли брюхо лошади. Расправившись с конем, зверь повернулся к всаднику, придавленному тушей лошади. Ордынец был бы растерзан им, если бы Кондратка не прыгнул на спину кабана, покрытую твердой, засохшей тиной. Изловчившись, юноша метко ударил ножом в сердце животного. Легко, как былинку, стряхнул с себя Кондратку могучий зверь. Но острая сталь уже пробила его сердце, и он, захрипев, забился в предсмертных судорогах.
