— Сгодишься, — проворчал тогда Генри из Кале.
Серебро Хук спустил еще в Лондоне. Вдали от дома, без единого знакомого лица рядом, он чувствовал себя потерянным и не задумываясь тратил монеты на пиво и шлюх, а за остаток купил сапоги, развалившиеся задолго до Суассона. Море он видел впервые и едва верил своим глазам, а когда позже силился его припомнить, то представлял себе озеро, только бескрайнее и бурное, несравнимое с прежде виденными водами.
Хука и дюжину других стрелков встретили в Кале двенадцать латников в накидках с бургундским гербом. Королевские стражники в Лондоне носили одежду с такими же лилиями, и Хук подумал, что здешние латники — англичане. Однако язык их оказался не понятен ни Хуку, ни его товарищам.
До Суассона добирались пешком: денег на коней, о которых каждый лучник мечтал в Англии, ни у кого не было. Путь сопровождали две конные повозки, нагруженные запасными луками и толстыми пучками стрел.
Компания подобралась странная — старики, хромые, большинство пьянчуги.
— Собираю самых подонков, — поведал Хуку Генри из Кале еще в Лондоне. — А ты-то выглядишь молодцом, парень. Что натворил?
— Натворил?
— Ну, ты же здесь! Значит, преступник?
— Кажется, — кивнул Хук.
— Кажется? Тут уж либо да, либо нет. Что натворил?
— Ударил священника.
— Да-а? — Угрюмый лысый здоровяк Генри даже слегка удивился, затем пожал плечами. — С церковью нынче не шутят, парень. Эти вороны в рясах жгут всех подряд, и король тоже. Молод, да крут наш Генрих. Видел его?
— Однажды.
— Заметил на лице шрам от стрелы? Ударила в щеку и не убила! Видать, он тогда и решил, что Бог ему лучший друг и Божьих врагов надо жечь… Ну да ладно, завтра поможешь забрать стрелы из Тауэра, а потом тебе на корабль — и в Кале.
Так Николас Хук, лучник и преступник, оказался в Суассоне, где ему выдали накидку с красным бургундским крестом и поставили на городскую стену.
Всеми англичанами, нанятыми для службы бургундскому герцогу, командовал сэр Роджер Паллейр — спесивый латник, редко снисходивший до стрелков. Его приказы обычно передавал сентенар по имени Смитсон, облюбовавший таверну «L'Oie» — «Гусь», где проводил все время.
— Нас тут ненавидят, — с самого начала предостерег он новоприбывших. — Не хотите получить нож в спину — ночью поодиночке не шляйтесь.
Несмотря на то что солдаты в крепости были бургундцами, жители Суассона хранили верность своему безумному королю, Карлу VI Французскому. Хук, даже после трех месяцев жизни в крепости не различавший бургундцев и французов, не понимал их вражды: и говорят на одном языке, и герцог бургундский не только кузен сумасшедшему королю, а еще и тесть французскому дофину…
— Семейные дрязги, парень, — объяснил Джон Уилкинсон. — Хуже их не бывает.
Старику Уилкинсону было уже за сорок, его назначили мастерить луки и стрелы для лучников-англичан, нанятых бургундцами. Он жил в конюшенном закуте «Гуся», где аккуратно развесил на стене все свои пилы, надфили, скобели, резцы и стамески. Когда ему потребовался помощник, Смитсон выделил Хука, самого молодого из новоприбывших.
— У тебя-то хоть голова на плечах, — одобрительно проворчал Уилкинсон, — а то присылают всякую дрянь — что людей, что оружие. Лучники, а с пятидесяти шагов в бочку не попадут. А сам-то сэр Роджер! — Старик сплюнул. — Только деньги на уме. Дома-то все спустил, одних долгов, говорят, пять сотен фунтов. Пять сотен! Тебе, поди, и не снилось! А нам за него сражаться эдаким хламьем… — вытащив очередную стрелу, покачал седой головой Уилкинсон.
— Стрелы дал сам король! — попытался оправдаться Хук, помогавший забирать стрелы из подвалов Тауэра.
— Королю, — усмехнулся Уилкинсон, — благослови Господь его душу, просто некуда их деть. Стрелы-то еще старого короля Эдуарда. Толку от них никакого, а продать Бургундии — самое то. Так он, небось, и замышлял. Гляди! — Старик перебросил стрелу Хуку.
Длинная — больше руки Хука — ясеневая стрела оказалась погнутой.
— Кривая, — признал Хук.
— Кривее не бывает! Хоть из-за угла стреляй!
В закуте Уилкинсона стоял жар — в углу пылал круглый кирпичный очаг, поверх которого дымился котел с водой. Старик взял у Хука гнутую стрелу и вместе с дюжиной других уложил на края котла, затем прикрыл ясеневые древки толстым слоем тряпок и придавил середину камнем.
— Сначала распарить, — пояснил он, — потом придавить, потом, если повезет, выпрямить. Оперение из-за пара отвалится, да что с того — чуть не половина стрел все равно без перьев!
Рядом горела жаровня, на которой стоял второй котел, поменьше, оттуда пахло копытным клеем — им Уилкинсон приклеивал к стрелам гусиные перья.
— И шелка нет, обходись тут одними жилами, — проворчал он. Жилами обматывалась пятка стрелы вместе с перьями. — А от жил какой прок? Высыхают, съеживаются, рассыпаются… Говорил я сэру Роджеру — мол, без шелка мне никак, да ему-то что! Ему что стрела, что деревяшка, поди растолкуй…
Старик завязал жилу узлом и повернул стрелу, чтобы разглядеть пятку: при выстреле она прилегает к тетиве, и потому ее укрепляют насадкой из рога, чтобы отпускаемая тетива не расщепила ясеневое древко. Уилкинсон попробовал отломить роговой стержень, однако тот не поддался. И старик, нехотя пробурчав что-то одобрительное, потянулся к дискам за следующей стрелой. Каждая пара дисков из жесткой кожи, прорезанных по краям, держала две дюжины стрел — так их было удобнее перевозить без риска смять тонкое оперение.
— Перья, рог, шелк, ясень, сталь, лак, — бормотал Уилкинсон. — Возьми самый распрекрасный лук и стрелка ему под стать — и все ж без перьев, ясеня, рога, шелка, стали и лака ты сможешь во врагов разве что плеваться. Ты людей убивал, Хук?
— Да.
Уилкинсон, заслышав вызов в голосе, усмехнулся:
— В бою? Или так? В бою людей убивал?
— Нет, — признался Хук.
— А из лука?
— Да, одного бродягу.
— Он в тебя стрелял?
— Нет.
— Тогда с чего тебе зваться лучником? Лучник — тот, кто убивает врага в бою. Как ты убил последнего?
— Повесил.
— Почему?
— Он был еретик.
Уилкинсон — худой, как куница, мрачный и остроглазый — провел пятерней по редеющим сединам и хмуро взглянул на Хука:
— Вешать еретика? Дрова, что ли, в Англии кончились… И давно за тобой такой подвиг?
— С прошлой зимы.
— Он из лоллардов? — спросил старик. Хук кивнул, и Уилкинсон недобро усмехнулся. — Стало быть, ты повесил человека за то, что он не сошелся с церковью из-за ломтя хлеба? «Я хлеб живый, сошедший с небес», — говорит Господь, а про мертвый хлеб на церковном блюде — ни слова. Он ведь не сказал, что Он затхлый, лежалый хлеб, — нет, сынок, Господь назвал Себя хлебом живым. Но ты-то, вешая еретиков, уж конечно лучше Его понимал истину.
На вызов, крывшийся в словах старика, Хуку ответить было нечем, и он промолчал. Он не задумывался о вере и Боге, пока не услышал голос в конюшне, и теперь временами сомневался, не пригрезились ли ему те слова. Он вспомнил Сару, ее молящий взгляд и свою неудачную попытку помочь. Вспомнил запах жженой плоти и низкий стелющийся дым, обвеваемый ветром вокруг лилий и леопардов на английском гербе. Вспомнил отмеченное шрамом лицо молодого короля, суровое и непреклонное.
— А вот из этой, — Уилкинсон потянул к себе стрелу, обломленную близко к наконечнику, — мы еще сделаем убийцу что надо. Пусть утянет в ад дворянскую душу…
Старик положил стрелу на деревянную колоду и выбрал нож поострее, попробовав лезвие на ногте большого пальца. Быстрым движением он отхватил верхние шесть дюймов древка и перебросил стрелу Хуку.
— Займись делом, парень, сними наконечник.
Узкое стальное жало, длиннее среднего пальца Хука, сходилось к острию тремя гранями без зубцов. Такие наконечники были тяжелее прочих и могли пробить доспехи, а на близком расстоянии — если стрелять из мощного лука, для которого нужна Геркулесова сила, — пробивали даже рыцарские латы.
Хук принялся вращать наконечник. В конце концов клей внутри отверстия отслоился, высвободив древко.
— Знаешь, как закаляют острие? — спросил Уилкинсон.
— Нет.
Старик, наклонившись над обрубком ясеневой стрелы, тонкой пилкой не длиннее мизинца выпиливал клин в отрезанном торце.
— Когда куют, в огонь сыплют кости. Да-да, высохшие мертвые кости. А почему горящие угли с костями обращают железо в сталь?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. А поди ж ты — угли да кости… — Уилкинсон, сдув опилки с торца, удовлетворенно кивнул. — Я знавал одного в Кенте — тот сыпал кости человеческие. Детский череп, говорит, дает лучшую сталь. Раскопает могилу, вытащит череп, бросит кусками в огонь… Младенческий череп — на угли!.. Подонок был еще тот. Но уж убивать его стрелы умели, этого не отнять. Сквозь доспехи проскальзывали — только ахнешь…
