— Мальчуган уже подрос и может выполнять поручения монашек, и может быть и служкой, может доставать воду из колодца и, я думаю, даже колоть дрова; он смирный, не задиристый, умеет платить благодарностью.
Услыхав о долгах, которые Леонардо отрабатывает наследникам дона Тимотео, Марта осмелилась вмешаться:
— А почему бы не оставить его здесь? Нам ведь очень не хватает того, кто бегал бы с поручениями… после того как уехал Габриэль.
Марта и Леонардо с надеждой устремили взоры на приходского священника, но лицу которого прошла тень, когда племянница напомнила о Габриэле.
Падре Рейес добился того, что приехавшие с Севера приняли горячее участие в празднествах, посвященных Гуадалупской деве, этим патриотическим торжествам[109] он сумел придать большое значение и мало-помалу уговорил, убедил северян, что заставило его забыть о том, как тщетно он пытался вовлечь их в некое религиозное общество взаимопомощи.
13 этом году, собственно, не потребовалось особых усилий, поскольку успех празднеств двенадцатого декабря был предрешен неудачей восьмого декабря. Духовая музыка — знаменитая — из Местикакапа прибыла одиннадцатого и отбыла на следующий день под вечер без всяких скандалов, лишь только окончился красочный парад. Как и следовало ожидать, отличился хор падре Рейеса, но на сей раз он все ожидания превзошел. На диво удался светско-религиозный кортеж, оставивший глубокое впечатление; этим парадом начала свою деятельность «Лига нашей богоматери Гуадалупской», объединившая главным образом северян, которые с трехцветными — цветов национального флага — фонариками и под крики: «Да здравствует Мексика!», «Да здравствует наша богоматерь Гуадалупская!» — открыли шествие. Священнослужители сопровождали передвижной помост, на котором было представлено явление девы индейцу Хуану Диего в Тепейяке; живые фигуры были столь серьезны и неподвижны во все время шествия и столь трогателен был ребенок, исполнявший роль Хуана Диего, что все обитатели селения пришли в восторг; этим ребенком был Педрито, наряженный Мартой и Марией. На четырех перекрестках шествие останавливалось, девочки читали стихи, подходящие для этого случая, люди поли гимн в честь девы Гуадалупской, еще громче раздавались патриотические восклицания. Парад завершился великолепным фейерверком из ракет и шутих, о чем позаботились мастера, приглашенные из Яуалики. Колокольня приходской церкви была подсвечена фонариками.
Никто так не был доволен всем этим, как Марта.
Падре Видриалес и падре Меса задавались вопросом: «Как это изловчился падре Рейес завлечь к себе северян? Ну и орел!»
Болезненная печаль Марты была подобна загноившейся ране: как только ее промыли и прижгли, рана быстро зарубцевалась. К Марте возвратилось радостное настроение: ее воодушевила просьба Леонардо, и она надеялась, что дон Дионисио согласится взять Педрито. Дои Дионисио согласился, и Педрито перешел жить в приходский дом. Однако было оговорено, что отец не будет иметь права требовать его обратно, пока мальчик не сможет сознательно решить свою судьбу. Чего еще было желать Марте? Ей, почти одной ей принадлежит эта жизнь, которую она будет бережно лепить, как лепят из воска свечи к образу божьему. Сладостный груз желанной ответственности. Каждую минуту у нее рождались новые и новые планы, заполняя часы ее жизни.
Поначалу она втайне опасалась, что ее сестра отнесется холодно к этой затее, но Мария разделила радость Марты, проявив заботливость девочки, пекущейся о кукле, — ухаживая за Педрито, она забывала о собственных огорчениях. Мария помогала приодеть его для роли Хуана Диего, сшила ему несколько костюмчиков, каждый день причесывала его; она даже предложила сеньору приходскому священнику устроить в этом году посадас[110], с тем чтобы сиротка исполнял роль пастушка; за целую педелю до сочельника она стала сооружать Вифлеемский вертеп, и хотя ей не удалось уговорить дядю разрешить посадас в приходе, все же он позволил ей установить вертеп в зале приходского дома.
Вместе с Мартой они тайком приготовили игрушки и детскую одежду, чтобы, вопреки местным обычаям, в эту ночь сироту навестил новорожденный Христос и оставил подарки в его сандалиях, — и как было приятно порадоваться удивлению Педрито в рождественское утро!
Мария придумывала чудесные сказки, будившие воображение ребенка.
Марте по душе было ребяческое ликование сестры, и она уже предавалась мечтам — заботиться о детях Марии, в появление которых она верила.
Первое января 1910 года наступило в селении, как любой другой день. Рождество и Новый год здесь считаются праздниками весьма второстепенными; им радуются меньше, чем даже воскресенью, поскольку недостает базарного шума. Семьи и отдельные лица не привыкли обмениваться подарками или поздравлениями. На рождество, по крайней мере, служат три мессы; служит их один и тот же священник, как и мессу в поминовению усопших, но утренняя месса бывает не каждый год, а когда бывает, то ее служат, как простую мессу, с пением одного только священника без диаконов, без особой пышности. Какой-то дымок печали, потянувшийся за празднованием восьмого и двенадцатого декабря, к рождеству стал более ощутимым и сгущался по мере приближения конца года; он претворялся в размеренные удары колокола, призывавшего к покаянию тридцать первого декабря; колокольный звон к ночи звучал все громче, все весомее, все мрачное, он звонил словно по покойнику, гудел набатом, как будто мир и жизнь неумолимо подходили к своему завершению и никогда не воскреснут. Туман воспоминаний, угрызений совести, утраченных сокровищ, неудач, недостижимых горизонтов, туман бессилия; скорбь по невозвратному бегу времени, которое не удержать в жадно сомкнутых руках; скорбь по преходящему — о том, что вчера было живым, a сегодня стало прахом; о том, что сейчас живет, а вскоре — когда неизвестно — будет похоронено и развеяно по ветру: близкие люди или мечты, любовь, дело, быть может, сама жизнь с ее цветами, листвой и корнями; пессимистическая печаль от подступающей неуверенности, неопределенности, от рутины, от работы, от разочарований, от чрезмерных усилий; печаль проверяемой совести, внутреннего осуждения, цели без убежденности и энтузиазма, проблем, которых по могло решить время; печаль ненайденной любви; печаль смерти, неведомой и неотвратимой. Рассвет встречают с печатью смертельной усталости на лицах — утро первого дня нового года. Это усталость каторжника на заре нового дня; усталость перед столько же бессмысленной, сколько непосильной работой. И потому пожелание: «Счастливого Нового года!» — порой срывающееся с уст приезжих, звучит издевкой; эта условность претит обитателям селения, здесь не поздравляют с Новым годом ни родных, ни соседей, для всех это всего лишь странная формула, чуждая местным нравам. И, наоборот, чаще всего слышится: «Какие еще напасти принесет этот год?» — «Кто из пас доживет до своего дня рождения!» — «Кто осмелился бы сказать такому-то и такой-то, что в этом году они будут покоиться под землей, они, в прошлом году еще полные жизни». — «Если этот год будет столь же плох, как прошлый, я не знаю, что и делать». С церковного амвона, из исповедален раздаются голоса увещевания: «И ты не используешь эту отсрочку, ниспосланную провидением? Еще один год будет потерян для спасения твоей души — лишь об этом ты должен беспокоиться. Смотри, ведь это, может быть, последний год твоей жизни». Жалобы и наставления. Никаких примет праздника: в селении первый день года не отличается от любого другого: ни объятий, ни добрых пожеланий, ни взаимных улыбок. Печаль в глазах, печально звучат шаги тех, кто стремится избежать дружеских встреч в этот день, печалью пронизаны одиночество, пустота улиц.
Не осведомленный о сем странном обычае, политический начальник принялся было рассыпаться в поздравлениях, обмениваться объятиями и рукопожатиями; все это было встречено холодно и даже с каким-то испугом, и он понял, что продолжать не следует. Крайне раздосадованный, он решил закрыться в своем доме, повинуясь общепринятому порядку.
Первого января 1910 года не было каких-либо других новостей.
В первые дни нового года дон Альфредо Перес приехал в селение, чтобы продать свой дом и задешево сбыть все то имущество, что еще оставалось. Он прибыл как раз в тот вечер, когда в «Майском цветке» впервые зажгли газолиновую лампу, — это была первая газолиновая лампа в селении, вызвавшая всеобщий восторг. («Прямо ослепляет!» — «Свет — как днем!» — «Только лица — как у покойников». — «И еще гудит». — «Говорят, что порой они взрываются, уже были обожженные и даже убитые взрывом». — «А все-таки наши керосиновые лампы и парафиновые свечи — лучше».) Много людей собралось в лавке посмотреть на новое освещение — и, конечно, без Лукаса Масиаса не обошлось: он ходил поздороваться с доном Альфредо. Беседа текла оживленно, по, вполне понятно, еще более разгорелась с появлением говорливого Лукаса.
