В первом знакомстве она объявила ему, что как раз в эти часы всегда найдет ее в кабинете, так уже на другой день пришел лишь в половине четвертого. Иной же раз появлялся раньше времени и заглядывал к ней из-за спины гвардейцев, когда сидела с государственным советом. Часы у него имелись — большие, серебряные, да просто не заглядывал в них. Совсем неожиданно для нее обрадовался, что к корреспондентству в Петербургской академии художеств, где заочно состоял еще с шестьдесят седьмого года, назначен был также членом Академии наук. Когда передала ему про то назначение, то вскочил и прямо у нее на ее столе написал туда благодарственное письмо: «Мне было бы весьма лестно заслужить чем-нибудь честь считаться собратом Эйлеров, но в жизни приходится получать так много незаслуженных милостей, что одна лишняя уже не в счет. Вот мой титул: Дионисий Дидро, член Берлинской академии и Петербургской академии художеств».
Уже на второй день их постоянного собеседования она велела незаметно повернуть стол, чтобы быть недосягаемой для летающих рук и острых колен автора великой энциклопедии…
Самые первые и дорогие четыре часа из дня у нее занимали занятия литературные и исторические: два часа одни и два часа вторые. Гостя-философа просила фиксировать для нее их беседы, и вот что по первому поводу там было написано: «Нужно, чтобы у монарха был в одном рукаве — священник, а в другом — писатель, преимущественно драматической поэт. Кто помнит хоть одно слово из философских записок Вольтера? Никто! А тирады из «Заиры», «Альзира», «Магомета» у всех на устах от мала до велика. Проповедей никто не читает, а хорошую комедию или трагедию перечитывают по десяти — двадцати раз даже люди малообразованные.
Если ваше величество поговорите разок-другой с вашим Сумароковым, весьма посредственным поэтом, да зададите ему тему для будущей поэмы, так сделаете из него, может быть, человека. Ваша милость пробудит в нем гения, проповедника ваших мнений…
Во время составления кодекса законов, перед его появлением в свет, так же, как и после, я бы велел представлять на сцене пьесы, в которых доказывается разумность главнейших из этих законов — о престолонаследии, о заговорах и о прочем. Нет ни одного закона, который не мог послужить темой для трагедии, вымышленной или взятой из истории».
Она вспомнила: когда говорил это, вдруг остановился, как задержанный на бегу мальчик, посмотрел на нее проницательно…
Да, так она и поняла, несмотря на высокую искусность выражений. Одно то, что в рукавах рекомендуется держать сии карты, достаточно говорит за себя. Но чтоб философ прямо требовал государственной литературы и театра, так осмелился бы такое произнести во Франции? Парнас преобразовать в департамент весьма прельстительное для власти дело, да только сразу заполнится свиньями. Или только для России предполагает возможным такое примитивное революционерство?
Угадав ее недоумение, он воскликнул:
— Ваше величество прекрасно знает пороки и смешные стороны вашего народа: я бы натравил на них парнасских собак!
И принялся распространяться о том, что имеет в виду лишь воспитательную сторону, чтобы молодые девицы и юноши из заведений могли бы учиться по тем пьесам практической жизни.
— Если бы ваше величество сделали это сами, то эффект получился бы громадный. А я знаю, что вы это можете. Одна хорошая пьеса упрочила бы счастье этих детей!
Все он говорил прекрасно, только не рекрутским набором поэтов и философов такое дело производить. Однако этот хитрейший и простодушнейший из людей правильно угадал, что сама пять лет уже тем делом занимается. Таким способом влиять на нравственность только и допустимо правительству. Даже Гришка или Панин не знают, точно ли ее тут авторство. Пьесы на театре идут и публикуются под именем Неизвестного, что сочинил их во время чумы в Ярославле…
В это утро она собрала вместе все ею сотворенное по разделу муз, чтобы систематизировать и положить в особый тайный ящик. Первый номер занял перевод Мармонтелева «Велизария», которым занималась в поездке по Волге шесть лет назад накануне открытия комиссии по уложении. Сразу за ним шел «Антидот», где отхлестала по щекам некоего бесчестного аббата. Этот служитель бога и член Французской академии еще в конце предыдущего царствования проехал от Петербурга до Тобольска наблюдать прохождение Венеры через диск Солнца п попутно запомнил все анекдоты, что рады рассказать о своем отечестве досужие недоросли. А издал у себя книгой «Путешествие в Сибирь», где все служило к оскорблению русских, разве только каннибальства не было упомянуто. Ее опровержение на сей пасквиль тоже пышло безымянным и печаталось в Европе.
Потом в ряд лежали комические пьесы, поставленные на театре: «О время!», «Именины г-жи Ворчалкиной», «Г-жа Вестникова с семьей», некоторые прочие, что сама посчитала невозможным довести до сцены.
Она стала бегло читать: недоросль Молокососов желает жениться на девице Христине, приходящейся внучкой госпоже Ханжахиной. Тут же и Чудихина, чья страсть расстраивать свадьбы, а еще госпожа Вестникова, служанка Мавра да Непустов. Все московские лица, как и разговор… «Мачеха ей сонной в живот щуку впустила, а в спину — собаку. Вот они и грызутся между собой!»
Затем уже госпожа Ворчалкина с дочерьми, дворянин Дремов, замоскворецкий купец-банкрут Некопейков, судья Спесов да Таларикин с Фирлюфюшковым, какового за долги бьют палкою. И опять по классическому закону умная и ловкая служанка Прасковья, за коей ухлестывает молодец Антип.
Еще в один акт сцена из передней знатного боярина, так тут, помимо старухи помещицы Выпивайкиной, еще и иностранцы: барон фон Доннершлаг, турок Дурфеджибасов да француз Оранбар, что мыслит русских ходящими на четвереньках и вменяет себе в задачу просветить их, каково ходить следует…
Одновременно здесь находились и журналы, где критики на те ее пьесы. Вверху всех приписка к «Живописцу» по поводу «О время!». Как знала она, то сам редактор Новиков написал: «Государь мой, я не знаю, кто вы. Вы первый сочинили комедию о наших нравах. Вы первый с такою благородною смелостью напали на пороки, в России господствовавшие. Продолжайте, государь мой, к славе России, к чести своего имени, к великому удовольствию разумных единоземцев Ваших. Перо Ваше достойно равенства с Молиеровым. Не взирайте на лица: порочный человек во всяком звании достоин презрения…
Ко счастию России и по благоденствию человеческого рода владычествует нами премудрая Екатерина. Ея удовольствие, оказанное во представление Вашей комедии, удостоверяет о покровительстве ея таким, каким Вы, писателям…»
Что же это: доподлинный пафос или коварная насмешка над разгаданным автором? Сей журналист в своем «Трутне» даже и приличествующие границы перешел, когда всем известных сановников в дурацком виде аттестовал. От них и получилась на него правительственная атака, а вовсе не от того, что с ее «Всякой всячиной» соревновался. И в «Пустомеле» он нимало никого не щадил, как и в том же «Живописце». Но Вот пьесу ее весьма шумно хвалит…
Она отсылала ту пьесу к Вольтеру и получила полное сарказма назидание. И та уже от гостя-философа произошла такая двусмысленная похвала, что лишь самодовольный балбес мужского роду не почувствует своей законченной ущербности в писательстве. Потому и решила все это положить в ящик и больше не соперничать с присяжными Аристофанами…
Но гость-философ еще одно замечание обронил: что у молодого Фонвизина, коего рекомендовал ей надеждой русского театру, нашел прямой уход корнями в ее пьесу. Может быть, то и Новиков увидел. А что французскому изощренному опыту кажется неважным, как раз и трогает здесь чувства.
Если же и смеются над ней из «Живописца», так пусть. Она ведь вызвала к жизни эти журналы и смех тот предрекла, а парнасской славы не ищет. Твердою рукою сложила она журналы в ящик, закрыла крышку.
Исторические занятия вдруг получили ясный смысл. Это произошло, когда гость-философ считывал ей свои мысли о становлении Французского королевства и народа от первых Пипинов и Хлодвигов до современной высоты мысли и чувства. По поводу русской истории он делал снисходительные вставки, будто ее вовсе не было. Та необходимость единства в осмыслении веков зримо < юяла перед нею. Когда вдруг поняла до конца, что не ютовое в истории то дело, которое затеяла с депутатами и комиссией, тогда и наметила строить здание не с изящных фигур на фронтоне, а с самого начала, с тех грубых н неудобных камней, что валят в фундамент для будущей основательности.
Она существовала лишь в мозаике, та русская история: хоть бы Татищев или российский Великан с его Аяксом — Миллером. Даже и Вольтер нацелился на постижение Петра Великого, да только что увидишь здесь из бургундских виноградников. Нет, тому месту в планетном ходе, что предназначено этой державе и народу, обязана соответствовать твердая историческая система. Утверждение своей истории в собственных глазах и глазах Европы и есть тот фундамент для дальнего и тяжкого пути к блистательному фронтону, который силою одного своего чувства захотела сразу возвести на вовсе не готовом месте.
