Мысли возвратились к Бресту, к Троцкому — и Ленин вновь почувствовал не только раздражение, но и глубокое политическое беспокойство.
Такое состояние мешало работать.
Ленин вышел в общую комнату, чтобы в разговоре с сотрудниками Совнаркома вернуть душевное равновесие. Однако мысли о мире не оставляли. Вспомнил пункт вчерашней повестки дня заседания Совнаркома — обратился к Горбунову:
— Николай Петрович, передайте, пожалуйста, Чичерину: на переговорах с немецкой делегацией об обмене гражданскими пленными идти на любые уступки, не затрагивающие интересов самих интернированных. Русские люди должны вернуться в Советскую Россию! Немцев пусть возвращают всех, на ком нет вины перед Советской властью. Даже тех, что осуждены монархическими трибуналами. Опубликованием тайных договоров мы раскрыли царские секреты.
Заседание проходило легко, даже весело. У Ленина к вечеру поднялось настроение. Вспоминался прием рабочих из прифронтового Минска, давший хороший заряд оптимизма. Рабочие верили в мир, их интересовали формы управления отнятыми у капиталистов заводами — металлургическим и кожевенным.
Хорошо подействовала и беседа с Кедровым и Косушкиным, которые передали ему примерную смету и схему строительства Волховской гидроэлектростанции, разработанные отделом по демобилизации армии Наркомвоена.
Михаил Сергеевич Кедров — врач, журналист, военный — думал о мире, об организации экономики, о работе для вчерашних солдат. Чего стоит его мысль, что в социалистическом государстве не должно быть безработных? «Левым» бы такую заботу о мире, о людях!
Ленин шутил, и наркомы шутили, даже при обсуждении самых серьезных вопросов. Правда, оставалось некоторое беспокойство: пройдет ли дело с переводом железных дорог на военное положение. Но и тут, как говорят, повезло.
Моисей Соломонович Урицкий не присутствовал, он замещал Дзержинского, которого Ленин заставил поехать отдохнуть на несколько дней в «Халилу». А в Петрограде было неспокойно, поступили вести о возможном выступлении немецких военнопленных. Тревожный сигнал. Пленных явно подстрекают. Ленин понимал, какая это пороховая бочка — многие тысячи немцев и австрийцев. Революция выпустила их из-под стражи, из-за колючей проволоки, немцы свободно ходят по городу, офицеры живут на квартирах.
Совнарком еще несколько дней назад принял решение об эвакуации всех пленных. Главная причина — чрезвычайные трудности с хлебом. Вышло так, что русские рабочие получали меньший паек, чем немцы, потому что в отношении пленных старались выполнять международную конвенцию — пожалуй, единственный из договоров, подписанных еще царским правительством.
Эвакуация многих тысяч людей на восток, в хлебные губернии, помогла бы спасти столицу от голода.
Но Ленин думал и о другом, не менее важном, — об обороне Петрограда.
Эвакуация проходила трудно. Не только из-за отсутствия вагонов, но и из‑за сопротивления самих пленных, среди которых распространили провокационные слухи, будто их хотят сослать в Сибирь. Немцы-солдаты готовы были голодать вместе с русскими, но в Петрограде, вблизи от родины. А среди офицеров, как стало позже известно, работали агенты немецкой разведки.
По приказу Ленина подняли на ноги ЧК, Комитет по борьбе с погромами, красногвардейские отряды. Дзержинский, Урицкий, Бонч-Бруевич работали день и ночь. Феликс Эдмундович прямо занемог. Пришлось принимать специальное решение. В Совнаркоме чувствовалось отсутствие Бонч-Бруевича, но когда он являлся с докладом, Ленин снова и снова напоминал, что важнее дела, чем безопасность Петрограда, нет.
На подходе к вопросу о железных дорогах секретарь Совнаркома передала Троцкому записку, и тот поспешно вышел. С тем, что Троцкий мог покинуть заседание в любую минуту, Ленин свыкся и на его уход не обратил внимания. Троцкий смеялся над постановлением, принятым, кстати, единогласно, — о штрафе в десять рублей за опоздание на заседание или за отсутствие на нем, и штрафа не платил; работники Управления делами СНК могли напомнить о штрафе любому наркому, а Троцкого не трогали — опасались его сарказма, подчас довольно грубого.
Железные дороги были объявлены на военном положении. Члены правительства, даже левые эсеры, согласились с такой мерой.
Была полночь.
Ленин оставался в кабинете. В тишине читал французские и английские газеты, поступавшие из Стокгольма с недельным опозданием. Только в это время и можно почитать, днем лишь просмотрел заголовки да отметил карандашом наиболее важное из напечатанного.
У англичан, как и у немцев, чувствуется усиленная военная цензура, у французов — посвободнее, их газеты пишут и об антивоенных выступлениях. Бывают такие. Но пока что больше экономических стачек. Западный рабочий хочет есть хлеб с маслом даже в войну. Одним словом, как и прежде, ни одно сообщение не говорило о близком революционном взрыве.
Неужели «левые» не читают французских газет? На что они надеются, призывая к революционной войне? Как это опасно, когда люди придерживаются только догм, лозунгов и не желают видеть того, что происходит вокруг, игнорируют живую практику, те конкретные обстоятельства, которыми обусловлено развитие революции.
Теперь помочь пролетарским революционерам на западе, национально-освободительному движению на востоке может лишь Российская Республика Советов, ее укрепление, ее успехи в организации экономики на абсолютно новой основе. Кажется, как просто! И, оказывается, очень трудно понять эту простую истину некоторым людям!
Оппортунизм, любой — «левый» ли, правый, — словно тяжелые гири. Неужели к Бухарину, к Урицкому, Ломову эти гири прикованы так крепко, что их невозможно сшибить?
Законы борьбы нередко объединяют оппортунистов всех мастей. Троцкий, занимающий будто бы правую позицию, готовый пойти на поклон к англо-американским империалистам, отдать им Владивосток, Мурманск, в вопросе войны и мира тесно смыкается с «левыми». Закономерное явление! Правые сползают влево, «левые», словно маятник, качаются во все стороны. Оказалось возможным с помощью Троцкого сорвать мирные переговоры — пошли на сговор с Троцким. Даже не сговор — заговор.
Ленин оторвался от газет, задумался. Ему не хотелось бы пользоваться таким словом, как заговор, однако иного нет для определения авантюры в Бресте.
Неожиданно в кабинет вошел Троцкий — никогда не являлся так поздно. Вид у него был как будто растерянный. Таким, пожалуй, Троцкого не видели никогда — он не терялся ни в какой ситуации. И Ленин понял, что случилось что-то чрезвычайное. Сжалось сердце: война!
— Прошу извинить, Владимир Ильич, — произнес Троцкий. — Я отлучался в наркомат. Вызывали. Телеграмма от генерала Самойло, который находится в Бресте… остался, чтобы ликвидировать дела делегации, рассчитаться с немцами.
Ленин не захотел, чтобы телеграмму ему читал Троцкий, — решительно протянул руку.
«Сегодня в 19 часов 30 минут от генерала Гофмана мне официально заявлено, что 18 февраля в 12 часов заканчивается заключенное Российской Республикой перемирие и начинается снова состояние войны».
Кровь ударила в голову. Владимир Ильич чуть было не скомкал бумагу, пальцы сжались. Однако спохватился. Его положение обязывает быть сдержанным. Достал из кармашка жилетки часы. Отметил, что Троцкий пробыл в наркомате более двух часов. И не позвонил. Чем он там занимался, получив такую архисрочную телеграмму? Связывался с немцами? Проверял?
Успокоенный сдержанностью Ленина, который ни единым движением не выдал своего душевного состояния, Троцкий плюхнулся в кресло у стола и с присущей ему самоуверенностью сказал:
— Думаю, это провокация. Толстяк Самойло — царский выкормыш. Контрразведчик. Шпион. Неизвестно только, чей теперь. В Бресте он снюхался с Гофманом. Прогуливался с графом Черниным. Я не удивлюсь, если он останется у немцев, учинив нам провокацию.
Ленин не знал Самойло лично, но помнил, какую характеристику давали генералу и Крыленко, и братья Бонч-Бруевичи.
В другое время Ленин, наверное, возмутился бы таким шельмованием человека, военного специалиста. Но теперь он не стал вникать в поклеп Троцкого на Самойло — не об этом думал.
Ленин знал: все в телеграмме правда, и уже прикидывал, что надлежит сделать, чтобы защищаться от этой зловещей правды.
— Допускаю иной вариант — телеграмма не от Самойло. Я пытался связаться с ним — немцы не дали связи. Возможно, Гофман решил нас припугнуть, чтобы вынудить принять позорный мир. Но мы не из боязливых. Пусть попробует Гофман наступать… Поглядим, что из этого выйдет. Немецкий рабочий класс…
«Какая демагогия!» — Ленин поморщился. Вышел из-за стола, прошелся к двери и оттуда сказал Троцкому решительно, зло:
