— Такое сейчас вполне возможно. Ничего невероятного тут нет. И что, много денег они умыкнули? Да кто же это все-таки? Едва ли тут замешаны только мелкие чиновники. А если из старших чинов, то кто?
— Ну, вот, хотя бы Хара… — заметил Тамура.
Соэмон Хара доводился старшим братом начальнику казначейства Окадзиме. Заслышав голос Куробэя, он резко обернулся, но тот уже умолк. Увлекая за собой двоих собеседников, Куробэй пошел прочь по коридору, приговаривая:
— Ничего удивительного! Это же настоящий вор на пожаре — все стащит, что плохо лежит. Тут разве поймешь, где эти золотые жилы соединяются! Эх, поберечься надо!
Прежде чем завернуть за угол, Куробэй тревожно оглянулся и увидел, что Соэмон встает с циновки. Ужасно смутившись тем, что его могли услышать, Куробэй мелкими шажками поспешил дальше, стараясь оставаться в тени, под прикрытием дородного Тамамуси. Пройдя еще немного, он снова оглянулся и увидел, что Соэмон припустился за ними следом. В полном расстройстве чувств Куробэй ускорил шаги, вышел в прихожую и оттуда прямиком направился на свое подворье.
— Входную дверь закрой, — приказал он дежурному самураю из прислуги. — Кто бы сегодня ни пришел, меня ни для кого нет. Никого видеть не хочу.
Отдав распоряжения привратнику, он зашел в дом. Тотчас же вслед за тем раздались громкие голоса у ворот: это явился Соэмон и теперь препирался со стражником:
— Говоришь, нет его, ушел? Ну, тогда доложи, что тут младший брат мой Хатидзюэмон, хотел его видеть. Вот, мол, по этому поводу и просят допустить в усадьбу для разговора.
Куробэй побледнел. Если учесть, что вторая раздача казенных денег должна была вот-вот состояться и он, Куробэй, в разговоре с помощником главного казначея настаивал на своем плане распределения средств, неожиданное замечание Соэмона настораживало.
— Гунэмон! Гунэмон! — позвал он старшего сына. — Вот что, отправляйся-ка поскорее в замок, найди там господ Тамамуси и Тамуру и скажи, что я прошу их срочно зайти — надо кое-что обсудить. Хотя нет, погоди. Если они оба сюда заявятся, сразу станет понятно, что я дома, а это нехорошо. М-да… Сделаем вот как. На сей раз неправильно будет взять за основу тот же принцип, что и в прошлый раз, когда долю старших чинов, получавших большое жалованье, умышленно занижали. Старшим чинам должна причитаться большая доля — значительно больше, чем младшим. Я так полагаю, что справедливо будет всем по мере возможности выдавать казенные средства в соответствии с их должностью и окладом, который получал каждый. Ты передай, мол, я рассчитываю, что большинство меня поддержит, объединится и заявит о нашем пожелании. Прошу их приложить к тому усилия. Ну, и пусть позаботятся, чтобы обязательно кто-то из доверенных лиц остался в канцелярии при раздаче и следил хорошенько, не допуская никаких нарушений. Поговори там с ними как следует и возвращайся. Да только все ли они уразумеют из моих соображений? Нет, все-таки пусть один из них сам ко мне зайдет — только скажи, мол, я извиняюсь, но прошу пожаловать с черного хода. Ну, давай, давай, побыстрее!
Однако сидеть все время дома тоже не годится, — размышлял про себя Куробэй. Если не отправиться сейчас самому, чтобы лично наблюдать за ходом дел, Бог знает что может случиться. Он сидел в раздумье и грыз ногти, когда из прихожей донесся громкий голос:
— Разрешите?!
Голос принадлежал главному казначею Хатидзюэмону Окадзиме.
— Явился! — в растерянности пробормотал Куробэй. — Ну скажите же ему, что меня нет дома! Да что ж такое! Неужели они его в дом впустили? Говорю же, нет меня, нет!
— Разрешите?! — еще громче, чем прежде, донеслось из прихожей.
Не иначе, Окадзима услышал от старшего брата, как того отказались принять, и теперь, пылая гневом, примчался выяснять отношения.
— Господина сейчас нет дома, — заявил привратник.
— Что? Дома нет? А когда вернется?
— Этого я, сударь, не знаю…
— Передай, что приходил Хатидзюэмон по срочному делу. Надо встретиться безотлагательно. Пусть мне сообщит сразу, как вернется. И не завтра, а сегодня. Дело первостепенной важности. Ежели от него вестей не будет, я сам еще раз наведаюсь.
Хатидзюэмон был человек кристальной души и непреклонной воли. Вот и на сей раз он возмутился двусмысленной позицией, занятой Куробэем, который заподозрил его в соучастии в грабеже, и явился требовать ответа, намереваясь одним ударом решить все проблемы.
— С лица был ужасно бледен, — доложил Куробэю челядинец.
При этих словах Куробэй сам еще больше побледнел. Да, маху дал… Вот уж действительно дал маху!.. — думал он про себя, наблюдая, как сгущается вечерний сумрак.
— Какой промах! Какой промах! Вот как нагрянет теперь… — преследовала его неотступная мысль. Каждый раз, заслышав шаги у дверей, он порывался вскочить с циновки.
— Дверь! Дверь закройте! И пошлите к Окадзиме человека сказать, что я, мол, нынче задерживаюсь где-то допоздна и потому повидаться с ним по его делу мне будет затруднительно.
Куробэю самому было стыдно за свою трусость. Это, конечно, был главный недостаток его натуры. Во всем остальном он был прав, но при таких обстоятельствах, как сейчас, его малодушие играло роковую роль. Если бы было у него больше мужества, если бы не боялся он вступать в открытую борьбу, то, должно быть, не только не оробел бы, столкнувшись с буйной яростью какого-то Окадзимы, но и не позволил бы Кураноскэ Оиси вертеть собою и всеми остальными. Неужели и впрямь, сколько бы ни менялись времена, конечную победу людям все же приносит только грубая сила? Чем больше Куробэй думал об этом, тем больше охватывало его чувство горестного стыда.
— Разрешите?! — неожиданно снова послышался в прихожей голос Окадзимы.
— Болен я! Скажите ему, что я болен и принять не могу! — торопливо бросил он слуге.
Однако нетерпеливый Окадзима уже успел отворить дверь из прихожей и топал теперь по коридору.
— Срочное дело, милостивый государь! Прошу прощенья, что потревожил вас, когда изволите отдыхать. Будьте любезны, откройте! — требовательно произнес незваный гость, стоя за дверью.
Куробэю захотелось спрятаться и никогда не открывать дверь. Окадзима снова возвысил голос:
— Вы, милостивый государь, распространяете в замке слухи, будто я присвоил деньги из казны. Нет у вас ни стыда, ни совести — такое не подобает истинному самураю. Извольте объясниться! Что? Или вы ничего не помните? Хорошо, в таком случае я приведу свидетелей.
Сделав напоследок это заявление, Хатидзюэмон ушел. Однако Куробэй так и не мог расслабиться. Ведь Окадзима обещал вернуться со свидетелями — небось, сейчас приведет сюда Хару… А Хара-то, между прочим, сам такой слабак! Еще тогда, на общем сборе, все подбивал Куробэя уйти из зала.
— Что же делать-то? Уж больно противник у меня грозен…
— Я так полагаю, что нынче ночью вам, батюшка, лучше отсюда куда-нибудь податься, — предложил старший сын Гунэмон. — В замок сообщите, что, мол, по болезни, для лечения понадобилось. Совсем-то обрывать все связи не стоит. А добро семейное пока можно бы отдать на сохранение какому-нибудь доверенному человеку из наших горожан.
— Точно, так и надо сделать, да поскорее. Что уж хорошего, когда за тобой все время гоняются!.. Ты распорядись там насчет паланкина. Вещи отдадим на сохранение моему младшему брату, твоему дяде. А сам-то ты как же?
— Мне тоже, конечно, здесь оставаться резона нет. Если вы, батюшка, исчезнете, то, стало быть, за все отвечать мне, вашему сыну.
— Это уж как пить дать. Только вот как народ посмотрит, если отец и сын вместе сбегут?
— Да, если бежать всем вместе, а не порознь, это привлечет больше внимания, народ может всполошиться. По счастью, я обо всем заранее позаботился — багаж-то весь уже собран и поделен.
Да, сынок и впрямь походил на своего родителя. Все семейное имущество он давно уже упаковал и подготовил к отправке, рассчитывая, что все равно вещи скоро придется куда-нибудь отсылать. Доля Куробэя составила семьдесят с чем-то тюков, а доля Гунэмона — более девяноста тюков.
Гунэмон тотчас же отправился к своему дяде Гоэмону Ито и попросил его принять на хранение их имущество.
Вскоре прибыли паланкины. Тот паланкин, что предназначался Куробэю, был женский.
— Ну и хорошо, — заметил Куробэй, — люди меньше интересоваться будут.
Он проворно забрался в паланкин и там затаился.
До рассвета было уже недалеко. Шаги носильщиков отдались эхом в кромешной мгле, и женский паланкин с сидящим в нем Куробэем устремился прочь из Ако в сторону границы земель клана.
Паланкин Гунэмона также был готов к отправке. Вместе с ним должна была ехать жена. Когда уже собрались трогаться в путь, хватились кормилицы, которая ушла куда-то убаюкивать младенца.
— Кормилица! Где ты?! — позвала со двора жена Гунэмона, но ответа не последовало.
