Но даже это было пустяком по сравнению с тем, что он вскользь услышал: 22 февраля 1522 года в Виттенберге распаленный проповедями Карлштадта люд выволок из соборов и церквей алтари, изображения святых и мучеников и под улюлюканье и кощунственные песни сжег их на площади. Услышав — не поверил. Он, Дюрер, лучше других знает, как высоко ценит Карлштадт труд живописца, своими ушами слышал, как говорил тот о живописи всего три месяца тому назад! Но — увы! — было это правдой.
Бывший ценитель его мастерства, ссылаясь на библию, теперь доказывал: помещение картин в церквях — нарушение заповеди «не сотвори себе кумира». Истинная вера велит: сокрушите идолов, оскверняющих божий храм! Так черным по белому было написано в последней книге Карлштадта. Дюрер читал ее содрогаясь. Вслед за Виттенбергом «сокрушение идолов» началось в других городах. Волна катилась к Нюрнбергу. Художник мысленным взором уже видел безжалостное лезвие топора, впивающееся в его алтари, слышал мучительный стон раскалываемого дерева, а ноздри обоняли запах горящей краски. Всю жизнь он думал, что служит богу, а оказалось, что тешил дьявола. Свет померк.
По-прежнему каждый день он заходил в свою мастерскую. Нет, теперь он даже и не пытался работать. Ставя одну за другой на мольберт картины, он подолгу рассматривал их. Пытался постигнуть: в чем же греховность его труда и почему он вдруг стал никому не нужен? Ученики, видимо, догадывались, что творится в душе у мастера. Зебальд Бегам делал попытки утешить его. Ведь Карлштадт говорит только об алтарях. Но разве художник писал одни алтари? Остаются еще портреты. Остаются картины, изображающие то, что происходит вокруг. Да, конечно, это так, но ведь речь об ином. Им, молодым, легче расстаться с прошлым и его традициями, они просто не знают их. А для него алтари, несмотря ни на что, продолжают оставаться высшей формой творчества. Алтарь вечен, он постоянно на виду у людей, это незыблемый памятник живописцу, создавшему его. Он — душа художника, остающаяся жить на земле после его смерти…
Не нужно было обладать глубокой проницательностью, чтобы понять: катится Священная Римская империя к братоубийственному раздору. Дело даже не в Лютере, он, в конце концов, не призывает хвататься за ножи, но вот те, кто подхватил это учение и пошел дальше, берутся за оружие, им ненавистно старое. Сейчас жгут алтари, а завтра? Куда направится их гнев и разбуженные силы? Советники императора ответ нашли: на неверных, на турок! Перед лицом этой опасности должен оставить христианский мир свои распри, объединиться под знаменем креста.
Итак, новый рейхстаг! Чтобы показать, что император чтит традиции, было решено открыть его в марте в Нюрнберге. На этот раз не украшал себя город по случаю столь знаменательного события, не ставил триумфальных арок и не чеканил медалей. Да и опять не увидит он императора — сам-то Карл остался верен себе и не собирался отбывать «нюрнбергскую повинность», возложенную на властителей Священной Римской империи «Золотой буллой». Война с французским королем якобы мешает ему посетить Нюрнберг. Вместо себя он направил специального посла.
Рейхстаг целый месяц топтался на одном месте. Сошлись на том, что на турок все-таки надо идти. Новый крестовый поход! Отставить раздоры, да обнимутся христиане перед лицом грозящей опасности! Рейхстаг принял решение собраться опять осенью в Нюрнберге, и с тем князья разъехались.
В доме на Главном рынке — свое собрание. Приехавший из Вены Иоганн Чертте негодовал: что же мы, немцы, делаем? Опасность у ворот наших городов, а мы затеяли свалку! Турки уже в Белграде. Всего несколько переходов, и они будут в Германии. Чем их остановить? Укрепления никуда не годятся, войска нет. Пиркгеймер, сложив руки на объемистом чреве, язвил: сейчас тут другим заняты, немец немца грызет и тем сыт. Ныне в Германии все кругом виноваты: курфюрст Фридрих в потакании еретикам, Дюрер в насаждении идолопоклонничества, а он, Пиркгеймер, вкупе с Эразмом — в прокладывании пути Лютеру.
Опять Вилибальд принялся за свое. Оправился от удара, нанесенного Экком, стал наносить удары направо и налево. Особенно доставалось совету за его бездействие. Так же, как и Эразм, видел он в происходящем одичание нравов и требовал от коллег-патрициев самых решительных мор, призывал встряхнуться от зимней спячки, встать на защиту традиций. Правда, в совете не находил он людей, способных исправить положение, поэтому предлагал: нынешний совет распустить, а на его место избрать новый из тех, кто был бы готов нанести сокрушительный удар обнаглевшему плебсу. Каспар Нютцель скалил ехидно гнилые зубы: новых членов, естественно, нужно подобрать таких, чтобы Пиркгеймера считали кумиром. Опять Вилибальд за прежнее взялся — тиранствовать желает! Одной ногой в могиле стоит, а все к власти руки тянет. Могут и отрубить.
Изливал Пиркгеймер Иоганну Чертте свои обиды на городские власти, не давал побеседовать спокойно. Одна отрада — когда Альбрехт с Иоганном покидали Вилибальдов дом и бродили по ночным улицам. Тогда говорили о прошлом — о настоящем лучше не думать. Давно не виделись. С тех пор много воды утекло. Останавливались иногда у дома Вальтера. Вот здесь, в библиотеке Регио-монтана, они и познакомились. Нет больше библиотеки — разошлась по рукам. Город, получив ее в конце концов от вдовы Вальтера, книги распродал. Пиркгеймер выговорил для постоянных посетителей преимущественное право покупки Региомонтанова наследия. Дюрер, попавший в число избранных, приобрел десять рукописей, среди них и манускрипт Альберти. Теперь искал искусного переводчика и не находил. Может быть, плохо искал? Не исключено, так как после проповеди Карлштадта решил, кому эта книга нужна, если уничтожают алтари и жгут рукописи? Но у Чертте на этот счет было другое мнение: хотя, как кажется, и нрав Пиркгеймер — в немецких землях с ума посходили, — однако все это пройдет. Можно стереть с лица земли города, но книгу невозможно уничтожить. Так-то оно так, только что из этого? Шли дальше, думая каждый о своем, прислушивались, как за городскими стенами, предвещая беду, воют на одной навязчивой ноте голодные бесприютные псы…
Чертте уезжал из Нюрнберга разочарованный. Решением рейхстага турок не остановишь. Конкретной помощи Вена не получила. Никаких новых идей относительно укрепления городов в Нюрнберге он не нашел. Пиркгеймеру, на чей совет он рассчитывал, было не до того. Расставаясь с ним, Чертте, которому надоели его жалобы, в сердцах бросил упрек: занимался бы лучше Вилибальд настоящим делом, что ему в этом совете! То ли веял Вилибальд мудрым словам Иоганна, то ли свои соображения были, только попросил он у совета отставки: мол, не может он сидеть в одной компании с Нютцелем — смердит. Кроме того, он патриций, не купец, а в совете теперь только то и делают, что продают да покупают. Предлагали Пиркгеймеру за его заслуги ренту в сто гульденов. Отказался с презрением — нечего ему деньгами рот затыкать. Ждали его ухода давно, а тут стали распространять слух: сбежал Пиркгеймер от ответственности. Ну и хитер!
У Дюрера тоже свои заботы, хотя и помельче, чем у друга. Доставляли их собственные ученики. Впрочем, громко сказано — ученики! Давно уже мастер и сам не работал, и других не учил. После возвращения из Антверпена пытался навести порядок и сперва преуспел в этом. А потом опять все пошло вверх дном. Поскольку сам почти не работал, было ему как-то совестно строго взыскивать с учеников. Недаром отец говорил: нет ничего опаснее праздности. Первой забила тревогу Агнес: потребовала строже обходиться с лодырями. Вместо того чтобы помогать ей по хозяйству, коли в мастерской делать нечего, они исчезают на целый день. Мало того — нередко с собою приводят таких же бездельников, как они сами, сидят за полночь, шумят да бранятся.
Уже не раз говорили добрые люди: пусть хозяин выставит их за дверь, иначе не миновать беды. А затем и Пиркгеймер как бы мимоходом сказал, что было бы лучше, если бы Дюрер со своими учениками распрощался: Дюрер стал прислушиваться к разговорам парней и ужаснулся. Оказывается, они полагали, что не за горами время, когда все станут равными, как это было определено богом с самого начала. Имущество разделят, не будет ни богатых, ни бедных, будет лишь трудовой люд. Позвал Зебальда. Что же получается, спрашивал ученика, он, Альбрехт, его учитель, всю свою жизнь трудился, вот этими самыми руками свой достаток создал, а потом придет некто, всю жизнь просидевший с протянутой рукой на паперти, и скажет: давай делить поровну. Разве это справедливо? Зебальд, однако, не смутился: не о нем, мол, речь, а о патрициях, которые не сеют, не жнут, а тем не менее с голоду не умирают. Ага, вот откуда ветер дует! Но пусть они запомнят накрепко — сумасбродные идеи Денка не прокормят и имущества не принесут. И если они хотят учиться живописи, то весь этот бред должны оставлять за порогом мастерской вместе со своими дружками — а уж тем-то в его доме и вовсе делать нечего, иначе… Указал рукой на дверь — без слов понятно. После этого вроде прекратились ночные бдения, зато теперь Зебальд перестал приходить ночевать. Возвращался под утро, под глазами черные круги, веки слипаются. Иногда подумывал Дюрер: слава богу, что младшего брата Ганса нет сейчас в Нюрнберге, уж тот обязательно полез бы в драку.
