Ошеломленный Олег долго просидел на каменной лестнице у своей опечатанной квартиры, раздумывая над случившимся и выискивая причины ареста отца, которого он с гордостью - и не без основания! - всегда считал героем войны. Потом решительно встал и отправился к дальнему родственнику, живущему на Петроградской стороне. Утром в назначенный час он был у дверей своей квартиры. С опозданием пришли двое гебистов, в понятые был приглашен все тот же сосед, и начался обыск. Олегу вопросов не задавали, обыск производился чисто формально, так что если в квартире были бы спрятаны какие-нибудь обличающие материалы, то вряд ли их нашли бы. Гебисты знали, что арестованный ими человек был из списка тех, кто в войну оказался в немецком плену, бежал из-за колючей проволоки и продолжал войну с фашистами, но уже в рядах зарубежного сопротивления - у таких людей не могло быть дома ничего такого, что обвинение могло использовать против них.
Олег был уверен, что его выселят из квартиры, но на его вопрос, что ему дальше делать, офицер-чекист ответил:
- Продолжайте учиться.
И все. Гебисты ушли и оставили его одного. Только перед уходом сказали, что сведения об арестованном отце он сможет получить у дежурного по областному управлению МГБ, в хорошо известном большинству ленинградцев "Большом доме".
Ни на завтра, ни в последующие недели и месяцы никаких сведений об отце Олег получить не мог. Наученный дальними родственниками парень собрал в мешочек передачу для отца, - кое-что из теплой одежды, папиросы, сухари. Однажды передачу у него взяли, выдали даже расписку. Но о том, где находиться отец, был ли уже суд, жив ли он, наконец, - ничего сыну не сообщили.
Продолжать учебу Олег не мог хотя бы уже по той причине, что все дни он проводил под стенами Большого дома или, как это делала вся их компания, состоящая главным образом из женщин, желающих получить информацию об арестованном муже или сыне, осаждал неприступные двери "Крестов", знаменитой питерской тюрьмы. Кроме того, надо было зарабатывать на жизнь, и парень пошел работать механиком на одно из городских автопредприятий. Необъяснимый арест друга в далеком Узбекистане, арест бесспорно не виновного ни в чем отца, - соединяя воедино эти трагические события, Олег мог бы прийти к некоторым выводам, однако много переживший, но мало знающий о реалиях жизни страны он находился в горьком недоумении. Он замкнулся в себе, ни с кем не заводил дружбы, тем более ни с кем не говорил о том, что было выше его понимания, что стало болью его души.
Еще весной, между главным делом тех дней, Тимофей Иванович обговорил со своим братом возможность приобретения в окрестностях узбекской столицы Ташкента небольшого домика с садом. Михал Михалыч нашел такой домик неподалеку от себя, и цена была небольшая. Дядя Тима не стал медлить и решил ехать с женой немедленно. Не зря занимался он коммерцией в годы оккупации, - на заработанные неустойчивые деньги купил немного золотых червонцев, которых сейчас хватит как раз на домик в Ташкенте. Удалось и нынешнюю хижину продать. А Хатидже, которая теперь была Валентиной Степановной, пора было возвращаться туда, где она прописана - в Мелитополь. Возвращалась она туда с двумя девочками, "которые прибились к ней в годы войны", - так надо было говорить всем, кто стал бы проявлять излишнее любопытство. Все решилось за несколько дней, женщины поплакали в объятиях у друг друга и - одни на запад, другие на восток.
Дом в Мелитополе был в запустении, и как обычно бывает со зданиями, которые остаются на длительное время без человека, несколько одряхлел. Три женщины за несколько дней, - где топором и молотком, где кистью и тряпкой, - привели жилище в приличное состояние. В доме под черепичной крышей было четыре комнаты, во дворе находилась летняя кухня. Двор был огражден крепким штакетником, который еще много лет будет надежно служить. Имелась в достатке посуды, были матрацы и постельные принадлежности. Все это новые хозяйки проветрили, починили, выстирали, - даже запас хозяйственного мыла, такого дефицитного в эти годы, был в мелитопольском доме.
Надо было пристраивать девочек на учебу - столько лет оказалось пропущено! Но самой неотложной стала проблема - найти родственников Сони-Сафие. Хатидже не хотела расставаться с девочкой, ставшей ей за эти трудные годы родной, не проявляла особого желания покидать свою новую семью и девочка. Но Хатидже не считала себя вправе воспользоваться привязанностью несчастной сироты. И хоть немало проплакала втайне, но заставила Сонечку написать письмо по ее домашнему адресу, а также по адресам городских родственников. Вскоре пришел ответ: сестра отца написала, что она счастлива, узнать, что ее племянница жива, благодарит женщину, которая приютила девочку и что приедет за ней, как только появиться возможность. Но в этом деле был деликатный момент: приехав за девочкой, ее тетя немедленно узнала бы Хатидже, с которой была знакома. Последствия могли оказаться самыми непредсказуемыми, ибо было известно, что муж этой самой тети работал до войны в НКВД. И тогда решили, что Соня поедет в Крым сама, и там будет рассказывать, что спасала ее все эти годы добрая Валентина Степановна - никак не крымская татарка Хатидже! Девочка была уже достаточно взрослая, многое поняла в жизни сама, побыв спецпереселенкой, поэтому сомнений в том, что она не проговорится, не было. Разлука сроднившихся людей, - вот в чем заключалась проблема.
Соня приехала в родной город, пришла в свою отчую квартиру. Именно в принадлежащей ее семье роскошной квартире жила теперь семья ее тети Муси, так милостиво пожелавшей принять сироту в свои объятия. Конечно, квартира была в военные годы разграблена, но стены четырехкомнатной квартиры остались целыми и не потеряли своей привлекательности. И ценности.
Соня прожила в своей старой квартире тоскливый месяц, когда однажды в ее комнату вошла тетя:
- Соня, сядь. Ты уже большая девочка, ты должна владеть собой. То, что я тебе сейчас сообщу, я узнала еще до твоего возвращения. Это очень печальное известие. Твой папа, а мой старший брат, погиб смертью храбрых в сорок четвертом году. Крепись, Соня!
Девочка, привыкшая к потерям, до сего дня ждала, что вернется папа, который почему-то задержался в армии - "по причине, что в госпиталях много раненных", так говорили ей тетя и другие знакомые люди, когда она спрашивала об отце. Взрослым все было уже известно, но они щадили Соню, ожидали какого-то подходящего момента, для того, чтобы сообщить ей эту трагическую весть. Ведь после возвращения домой девочка часто вспоминала отца, она надеялась, что они будут в их довоенном доме жить вместе, сохраняя память о маме. Теперь Соня узнала, что у нее нет ни мамы, ни папы... Еще один надлом в ее покуда недолгой жизни...
Соня не плакала на людях, она беззвучно глотала слезы ночью. Она вспоминала жесткое, не допускающее непослушания, лицо мамы в тот последний миг, навсегда запечатленный в ее памяти. Она вспоминала, как провожали на фронт папу. Прощались дома, - папа запретил жене и дочери приходить на вокзал. Он улыбался своей доброй улыбкой, успокаивал маму, говоря, что война долго не продолжится, за пару месяцев немцев отгонят назад...
Девочке было неуютно жить в этом, пусть и родительском, но чужом теперь доме. Ей не о чем было говорить с родственниками, не было ни пережитых вместе трудностей, ни общих воспоминаний. Кроме того, при всей предупредительности отношения к ней тети, она не могла не чувствовать, что ее появление в доме стало в тягость семье папиной сестры, что все здесь ориентировано на родную дочь, ее маленькую кузину. Наверное, это было нормально, но Соню это обижало. В семье мамы Хатидже она не чувствовала себя сиротой, может быть потому, что была там младшенькой. Как бы то ни было, теперь, когда мечта о жизни в родном доме с родным папой умерла, каждый день проживания здесь был для девочки мукой. Она собиралась сказать тете, что хочет уехать к "Валентине Степановне", но события опередили ее намерения. Муж тети, офицер МГБ, получил назначение в советскую оккупационную зону Германии и должен был ехать туда с семьей. И однажды утром тетя объявила Соне, что она с мужем и дочерью должна ехать на несколько лет в Германию.
- Сонечка, это же заграница, и туда пускают только после тщательной проверки всех членов семьи. У дяди Гриши в документах записана только одна дочь, и хотя ты нам как родная, органы не дадут разрешения на твой выезд с нами.
Соня слушала, прямо сказать, с удовлетворением эти изъяснения, но молчала, ожидая, какое решение уже принято ее родственниками. Тетя же, в ушах которой еще звучал зловещий шепот мужа: «Она же, твоя Соня, была в оккупации! Ты гарантируешь, что ее не завербовали?», по-своему расценила молчание девочки и с жаром продолжала:
- Сонечка, это же органы государственной безопасности, там все очень строго. А у тебя нет даже свидетельства о рождении! Так что доказать, что ты моя племянница невозможно.
