— Когда же ты сделаешь меня императрицей Галлии?
А пока что дворцовый персонал получает распоряжения по дальнейшей «роялизации» консульства. 25 августа 1803, 7 фрюктидора XI года Французской республики, Дюрок, главный правитель дворца, приказывает доезжачим, младшим доезжачим, конюхам и кучерам «экипажей первого консула и г-жи Бонапарт» пудрить лошадей, как при старом режиме. 3 сентября некий парижский агент Людовика XVIII в одном из своих донесений прямо говорит о «царствовании Наполеона».
Однако для того чтобы новое царствование могло начаться по-настоящему, а бывшие цареубийцы без опасности для себя предложить первому консулу трон Людовика XVI, нужно было предварительно вырыть кровавый ров между Бурбонами и Бонапартом.
«В тени Республики, — писала г-жа де Сталь, — на первый план выдвигались монархические институты». Но Республика собиралась отдаться не королю, а тому, кто станет «императором от Революции». Покамест же Бонапарт, — как говорит один современник, — «все решал в одиночку: министры, государственные советники, сенаторы едва осмеливались дать хотя бы рекомендацию». А когда все-таки осмеливались, действовали через Жозефину.
А что же Бонапарт?
Он тоже эволюционировал.
В конце 1803 он уже не скажет, как в разговоре с Фуше 12 января того же года:
— В Париже считают, что я собираюсь провозгласить себя императором. Ничего подобного. За три года я совершил под именем консула достаточно великих дел. Это имя следует сохранить. Не думаю, что новой империи понадобится новый титул.
События вскоре заставят его переменить мнение.
* * *
Явившись на службу к Жозефине утром 15 февраля 1804, г-жа де Ремюза застает Бонапарта в спальне жены. Сидя у камина, он держит на коленях сына Гортензии, маленького Наполеона, тогда еще полуторагодовалого. Он машинально играет с ребенком — мыслями он явно где-то далеко. У Жозефины красные глаза и расстроенный вид. Первый консул смотрит на г-жу де Ремюза и, нарушая молчание, бросает:
— Знаете, что я только что сделал?
«Статс-дамы г-жи Бонапарт» новость еще не достигла.
— Так вот, — объясняет Бонапарт, — я только что отдал приказ арестовать Моро.
Действительно, в девять утра генерал Моро задержан на дороге в Гробуа и препровожден в Тампль. Тремя днями раньше, вечером 12 февраля, надзиратель, совершавший обход зловещей башни Тампля, который стал политической тюрьмой, услышал в одной из камер слабое хрипение. Он отпер дверь: на галстуке, привязанном к оконной решетке, качалось тело. Арестант еще дышал. Не без труда его привели в чувство и, воспользовавшись его полубеспамятством, немедленно допросили. Схватили его утром того же дня на улице Святого Спасителя, звался он Буваром де Лозье. Это был один из тех фанатиков-роялистов, что более или менее состояли на содержании у англичан, один из тех покуда безнаказанных шуанов, которые задумали убить Бонапарта. Он участвовал в заговоре Кадудаля, грозного «Жоржа», который в данный момент скрывается где-то в Париже: из-за него поставлена на ноги вся столичная полиция. Город, казалось, находится на осадном положении. Улицы перегорожены и наводнены патрулями, стены покрыты объявлениями с приметами Жоржа и его сообщников; они грозят, что «укрыватели разбойников сами будут причислены к последним». Люди тайком передают друг другу напечатанный в Лондоне памфлет, где утверждается, что «убийство не всегда равнозначно злодейству». Короче, «воздух насыщен кинжалами», как выразился Фуше.
— Я постоянно живу настороже, — признавался Бонапарт своему брату Жозефу. — Каждый день плетутся все новые заговоры против моей жизни. Бурбоны избрали меня своей единственной мишенью.
Как бы там ни было, Бувар подтвердил, что Кадудаль в Париже, а затем рассказал о своих недавних встречах с Моро и Пишегрю[275]. Моро, по всей видимости, вступил в союз с заговорщиками, Моро хочет занять мое место, чтобы передать власть Бурбонам, — думает Бонапарт. На самом-то деле, Моро ни о чем не сговаривался с Пишегрю и тоже отказался играть роль Монка.
— Я не могу возглавить никакое движение в пользу Бурбонов, — ответил он. — Они так плохо вели себя, что любая попытка вернуть их обречена на провал.
Узнав новость, Жозефина не в силах скрыть слезы. Г-жа де Ремюза, урожденная Верженн, внучатая племянница пресловутого министра Людовика XVI, откровенно выказывает изумление.
— Ах, вы удивлены, — продолжает Бонапарт, стремящийся оправдаться в глазах Жозефины. — Эта история наделает шуму, не так ли? Непременно скажут, что я завидую Моро, что это месть и еще тысячи подобных благоглупостей! Я завидую Моро? Но он же мне обязан большей частью своей славы, это я оставил ему прекрасную армию, хотя сам получил в Италии одних только новобранцев; я хотел одного — жить в добром согласии с ним. Разумеется, я нисколько его не опасался: я никого не боюсь, Моро — меньше, чем кого-либо. Я двадцать раз мешал ему скомпрометировать себя, я предупреждал его, что нас поссорят, да он и сам это чувствовал. Но он слаб и тщеславен, им управляют женщины, на него давят политические партии.
Тут он встает, подходит к жене и, взяв ее за подбородок, поднимает ей голову.
— Не у каждого такая добрая жена, как у меня.
Затем он замечает, что Жозефина опять плачет.
— Ты плачешь, Жозефина? Почему? Боишься?
— Нет, но мне не нравится то, что об этом скажут.
— А что прикажешь делать? Во мне нет ни ненависти, ни жажды мести; я долго размышлял, прежде чем арестовать Моро; я мог закрыть на все глаза, дать ему время бежать; но тогда сочли бы, что я побоялся отдать его под суд. У меня есть улики против него, он виновен, а я олицетворяю правительство; все должно произойти очень просто.
— Он почти всю ночь провел на ногах, взвешивая за и против в связи с арестом Моро, — объясняет Жозефина г-же де Ремюза, как только Бонапарт выходит из комнаты.
Строгость мер, принятых Фуше, усугубляется. Кажется, что вернулись времена террора. В конце месяца арестуют Пишегрю, в свой черед, после отчаянной погони по улицам Парижа схвачен Кадудаль. Его незамедлительно допрашивают.
— Зачем вы приехали в Париж?
— Чтобы совершить покушение на первого консула.
— С вами было много людей?
— Нет, потому что я собирался напасть на первого консула, лишь когда в Париж прибудет кто-нибудь из принцев, а они задерживались.
— Значит, план разработан и должен был осуществиться с согласия одного из бывших французских принцев?
— Да, гражданин следователь.
Бувар де Лозье также подтвердил, что заговорщики ждали прибытия одного из принцев, прежде чем перейти к действиям. По словам Леридана, друга Кадудаля, схваченного вместе с последним, этот «принц» уже несколько раз наезжал в Париж, чтобы дать Кадудалю инструкции. Принимали его с большим почтением. Это был человек лет тридцати пяти, худощавый, белокурый, с элегантной внешностью. Речь шла о принце де Полиньяке, но в воскресенье, 18 марта, едучи в карете в Мальмезон вместе с г-жой де Ремюза, Жозефина, выглядевшая «весьма печальной», поведала спутнице, что подозрения Бонапарта падают на совсем другое лицо.
— Я доверю вам важный секрет, — говорит она. — Нынче утром Бонапарт поведал мне, что отправил господина де Коленкура[276] на границу[277] с приказом схватить там герцога Энгьенского[278]. Его вот-вот привезут сюда.
— Ах, Боже мой, сударыня! — вскрикивает г-жа де Ремюза. — И что же с ним сделают?
— Мне кажется, будут судить.
Узнав о событии, г-жа де Ремюза чуть не падает в обморок, — по крайней мере, она будет уверять в этом при Реставрации, — и Жозефина торопливо опускает стекла кареты.
— Я сделала, что могла, — продолжает она, — чтобы добиться от мужа обещания не губить принца, но боюсь, он уже принял решение.
— Как! Вы думаете, герцог умрет?
Жозефина помнит, что была виконтессой де Богарне, она не забыла Пантемон и своих подруг времен старого режима. Казнив герцога Энгьенского, ее муж выроет непреодолимую пропасть между вчерашней и завтрашней Францией. Тем самым Бонапарт, у которого был шанс перестать считаться детищем Революции, станет сообщником членов Конвента. Талейран не ошибся в расчетах и заставил-таки своего повелителя вырыть кровавый ров, который окончательно отделит его от Бурбонов. Прицел был взят верно, и Бонапарт незамедлительно это доказал, бросив цареубийце Камбасересу, который счел, что, прежде чем нарушать границу, следовало, вероятно, запастись кое-какими дополнительными сведениями:
— Вы нынче что-то скупы насчет крови Бурбонов!
Г-жа де Ремюза утверждает, — опять-таки при Реставрации, когда она стала супругой королевского префекта и ей надо было заслужить прощение за былую службу узурпатору, — что горько плакала в карете, которая везла ее в Мальмезон. В «неописуемом волнении» она представила Жозефине «роковые последствия подобного события: пятно королевской крови, которое обрадует только якобинцев; особое сочувствие, вызываемое этим принцем по сравнению с другими; высокое имя Конде, всеобщий ужас, пылкость ожившей ненависти и т. д. Я затронула все стороны вопроса, тогда как г-жа Бонапарт принимала в расчет только некоторые из них. Больше всего ее перепугала мысль о возможном убийстве ее мужа. Мне удалось по-настоящему нагнать на нее страху, и она обещала пустить в ход все средства, чтобы остановить роковую развязку».
