Князь велел запереть городские ворота, чтобы никто и не помыслил о бегстве в Доростол. Путь был только в одну сторону, где ждала победа или смерть.
Греки, глядя на выходящих из града русов и болгар, никак не могли взять в толк: как могут осаждённые уже около трёх месяцев, измождённые голодом и многими боями, в общем-то обречённые на верную смерть люди петь песни, идя на свою погибель? Но ещё более они подивились, когда русы и болгары затворили за собой крепостные ворота. Только самые опытные и бывалые воины поняли всё, они нахмурились и приготовились к смерти, крестясь истово и читая про себя сокровенные молитвы.
С той же Перуновой печатью на челе русы храбро начали битву и сражались с таким упорством, что привели греков в замешательство: откуда у ослабленных россов и болгар взялось столько сил?! Почему те же болгары, что сражаются нынче на стороне Империи, и близко не могут сравниться в отваге и стойкости с теми, что сейчас плеч-о-плеч идут со Святославом?! Византийцы вообще предполагали, что русского войска, как такового, уже не существует. Есть умирающие медленной смертью люди, полуобезумевшие от голода в городе, в котором не осталось даже ворон. Ещё чуток – и русы с болгарами откроют врата, сдавшись на милость победителя. И вдруг – жесточайшая схватка, в которой «обречённые», кажется, вовсе не ведают устали. Греки же от зноя и жажды к полудню стали выбиваться из сил и отступать. Однако и русам понадобилась передышка. Они не стали преследовать неприятеля, и войска на время остановили битву.
Варда Склир, следивший, как расходятся на свои места его воины, недовольно оглянулся на голос старшего стратигоса Каридиса, который подошёл, как всегда, незаметно. Патрикий до сих пор не мог простить ему гибели своих лучших воинов-гоплитов и опытных синодиков, попавших в засаду у восточных ворот.
– Патрикий, я хочу предложить тебе нечто, что поможет одолеть скифов, – молвил главный трапезит.
– Уж не собираешься ли ты, Каридис, снова ночью открыть ворота Дристра? – откровенно съязвил Варда.
– Нет, это касается не ворот, и сделать это нужно сейчас, как только снова сойдутся наши и вражеские воины, – будто не замечая колкости Варды, спокойно ответил трапезит.
Битва в самом деле скоро возобновилась. Притыка, которого по его морской тьме из Киммерийского Боспора многие в войске стали называть просто Кимром, снова был во главе своей, как он шутил, «морской конницы». Конечно, его воинам непривычно было сражаться верхом, в умении управлять конём в бою они уступали опытным византийским конникам, но зато перекрывали сей недостаток отвагой и необычайной решительностью. Однако в возникшей после перерыва сече что-то изменилось.
Когда на правое крыло пехоты крепко насели конные гоплиты, Притыка ринулся туда со своими конными Кимрами. Вражьи воины, едва скрестив с ними копья и мечи, подались назад с возгласами «Икмор, Икмор…», так они по-своему переиначили прозвище темника. Притыка как нож в масло стал входить в строй железных гоплитов и не заметил, как те же гоплиты двумя клиньями принялись отсекать его от основной конницы. Когда темник понял, что попал в хорошо расставленную западню, он закричал своим громовым гласом содругам, чтобы пробивались назад, но было уже поздно. Одна часть железных катафрактов окружила их плотным коло, а другая, соединив клинья, навалилась на оставшихся без темника россов. Сеча была жестокой. Зажатый в железном коло Притыка рубился, как никогда, без устали крушил своим тяжёлым, но быстрым в его могучей руке мечом греков налево и направо. И тогда сквозь свалку к нему пробился равный ему по силе греческий богатырь по имени Анемас в окружении нескольких «Бессмертных». В мелькании булатных клинков уже было не разобрать, чей меч первым достал руса. Он стал терять силы, и Анемас, изловчившись, в один миг отделил голову раненого богатыря от тела.
– Икмор пал! – в приступе восторга возликовали греки, уже не чаявшие одолеть могучего воина.
А верные «кимры», всё ещё не веря возгласам греков, пытались пробиться к своему темнику. Когда им это удалось, и они узрели распластанное на нескольких телах катафрактов обезглавленное тело Притыки, взлютовали русы и ринулись на греков так, что те стали быстро отходить. «Морская конница» бросилась было за ними, но турьи рога по княжеской команде заставили всадников вернуться, чтобы они не оказались в западне, как их темник. Святослав понимал, что тесные места вокруг Доростола благоприятствуют его малочисленному войску, и вовремя разгадал замысел императора заманить противника на обширное поле притворным бегством. Потому сия хитрость Цимисхеса не имела успеха: ночь развела войска без чьей-либо победы.
И снова непредсказуемые скифы удивили византийцев. Они, против ожидания, не вернулись в крепость, а принялись при яркой полной луне собирать и сжигать тела своих павших.
– Эти дьяволы неутомимы, – в суеверном страхе рёк один гоплитарх другому, – после такой битвы, когда наши воины едва стоят на ногах, эти варвары даже не думают укрыться в крепости и отоспаться.
Встревоженные керкиты в византийском лагере всю ночь ощущали сильнейший запах горящей плоти. Прикрывая платами носы, они сегодня даже не думали дремать, всё время ожидая нападения этих непонятных варваров. Кроме осаждённых и ночной стражи ромеев, не спали в эту ночь и военачальники ромеев. Опытные стратеги, они понимали, что завтра будет ещё более страшная сеча.
– Теперь и я верю, что эти северные скифы в самом деле дети легендарного Ахилла, – проговорил в тяжком раздумье Варда Склир. – Тот тоже славился своей невероятной силой, выносливостью и такой же жестокостью, как они. – Он кивнул в сторону дымящихся костров смерти.
– Невероятно, они ведут себя так, как будто нас вообще нет здесь! – с опаской и тревогой добавил своим женским голосом паракимомен Василий. – Видели, они топят в Дунае оставшихся петухов и даже младенцев, чтоб умилостивить своих жестоких богов!
– Когда человек решил умереть, то для него в самом деле уже нет противников, – прогудел мелиарх Седоний.
И всех троих посетила одна и та же простая, но страшная мысль, что сих варваров можно убить, но нельзя победить. Но, умирая, они будут сражаться, как одержимые дьяволом, и унесут с собой столько лучших воинов…
– Я, пожалуй, пойду к императору, – встал с места патрикий. – Наши трапезиты иногда тоже дают дельные советы, и случай с Икмором это показал.
Когда были собраны и сожжены все тела погибших, Святослав сел, прислонившись спиной к израненному стрелами и камнями, но ещё живому дереву. Прошлой ночью в коротком тревожном сне ему приснилась Овсена. Привиделось, что плавает она лебедем по тихому озеру, а потом вдруг взмахнула крылами, кликнула страшным голосом, превратилась в Овсену и побежала прямо по воде босыми ногами. А вода стекала с её рук-крыльев и превращалась в кровь. Подбежала она, бросилась на шею радостно, а князь увидел, что она закровавила его белую епанчу и рубаху. Дёрнулся, чтоб от неё отстраниться, и проснулся. Сердце гулко билось, в висках стучало. Ещё тогда Святослав подумал, что сон недаром приснился, Овсена о чём-то упредить хотела. А теперь понял – то был вещий сон о смерти Притыки. И как только он стал думать о верном темнике – втором погибшем из неразлучной троицы, кой только что унёсся с погребальным дымом в вечное войско Перуново, – вошла в сердце князя такая жаль острая и тоска лютая, что стало ему трудно дышать. Прохудилось, видно, от той боли и усталости нечеловеческой заклятие отца Черниги, и князь громко застонал.
– Что с тобой, светлейший? – обеспокоенно подскочил юный стременной.
– Позови темников с полутемниками. Да принеси мне, брат, мёда крепкого, хочу справить тризну по Притыке и прочим друзьям своим верным…
Принёс чашник мёд, Святослав принял.
– За Притыку, лепшего темника моей дружины! – тихо молвил князь, осушил чашу, и глаза его влажно блеснули.
Подошедшие темники с полутемниками, видя, в каком состоянии находится князь, стали вокруг него в коло, словно защищая от горя и боли.
Чашник подал вторую чашу.
– За всех друзей моих верных и хоробрых, коих матери уже никогда не дождутся! – обронил Святослав и выпил вторую чашу.
И опять чашник наполнил её.
– Налей всем, – велел князь, – и раздай по куску лошадиного мяса и хлеба. Нынче справляем мы великую и горькую тризну!
Ой, не вейте Веи-Стрибожичи,
Не гасите пеплом огни, —
вдруг запел сдерживаемым мощным голосом Ворон, и темники тут же подхватили:
В той долине павшие витязи
Да за волю русскую полегли.
Ой, не грайте вы, чёрны вороны,
На холме лежат меч да щит.
Там, где витязей пали головы,
Только ветер ковылями шумит…
Святослав слушал песню, и по усам его сбегали чистые слёзы, капая в чашу с мёдом.
– Помянем, друзья, мёртвых и живых не забудем. Слава вам, мои храбрые витязи!
