Обычно тут останавливались возчики, но в январе никто не отваживался избрать эту дорогу.
Небольшой трактир, словно погребенный под снегом, стоял в густом ельнике у самого обрыва. По склону сбегала узенькая тропка — с утра по ней прошли два-три путника. С маленьких окон кто-то веником смахнул снег. Над крышей дым не вился, — право, казалось, что ты в мертвом царстве.
Мы вошли и увидели старуху, дремавшую у очага; нога ее словно застыла на прялке. Пришлось ее разбудить, и только тут из-под стола раздалось тявканье — лаял длинношерстный белый шпиц с острой мордочкой; хвост его распушился султаном, а уши стояли торчком. Он испугался нашего приближения и залез под стол.
Старуха говорила лишь по-немецки: на голове у нее был чепец с черными лентами. Муж ее только что отправился в Саверн за припасами. Она принесла нам вина, каравай белого хлеба и сыр.
Валентин положил мешок на скамью, сел спиной к оконцу, держа палку между коленями и скрестив над ней руки. Я сел напротив. Старуха взялась было за прялку, но снова задремала.
— Здесь мы расстанемся, Мишель, — проговорил Валентин, — выпьем за твое здоровье.
— И за ваше, — с грустью ответил я.
— Так… так… — выпив, произнес он со значительным видом, — теперь я доволен. Совесть моя спокойна… Я покинул нечестивую землю. Я взял посох для странствия, и я на пути к спасению. Давно бы следовало уйти, я виновен в том, что так долго пребывал в оковах этого Вавилона. Да, я виновен и корю себя, это мой грех… тяжкий грех. Виной этому попустительство слабостям человеческим…
Он продолжал говорить в том же духе, а мне все казалось, будто я слышу речи матери, которые она вела, вернувшись от обедни в горах и наслушавшись неприсягнувших попов: то капуцин Элеонор вещал устами моей матери. В конце концов Валентин закатил глаза и, простирая свои ручищи, возвестил:
— Час спасения настал… Бог не без милости! Я прихожу последним, но покаяться никогда но поздно. Милосердие твое, господи, бесконечно!
— Но куда вы все же направляетесь, Валентин? — спросил я.
— Тебе я могу сказать куда, — говорит он, смотря на меня, будто раздумывая, должен ли мне отвечать. — Твое сердце с нами заодно, помимо твоего ведома. Твое заблуждение исходит от других; и ты об этом никому не скажешь. Ну, а если даже и расскажешь кому-нибудь, то это ничего не значит. Предначертанное сбывается, час гибели Вавилона пробил. И прежде, чем стают снега, каждый получит по заслугам… Но тебя пощадят! Да, тебя пощадят! Но эти деревья, взгляни на них, Мишель, согнутся, отягченные телами висельников, ваших патриотов, и ветви надломятся от бремени.
Тяжко стало у меня на душе от его разглагольствований; я сказал:
— Конечно, Валентин, я вам верю — все возможно. Ну, а пока, куда же вы держите путь?
— Я иду в Майнц, — ответил он, посматривая на спящую старуху. — Я хочу присоединиться к нашим добрым принцам, и прежде всего к благочестивому графу д’Артуа. Мы уповаем только на него. А из Майнца мы отправимся в Лион, который будет столицей, ибо прежняя осквернена и от нее не останется камня на камне. Генерал Бэндер уже образумил нидерландских патриотов. Теперь очередь за патриотами оскверненной Франции. Увидишь, Мишель, увидишь! Кавалерия, пехота, пушки, уланы и пандуры двинутся в поход разом. И они вторгнутся сюда через Савойю, они вторгнутся через Льеж, вторгнутся через Швейцарию и с берегов Испании. Наши сеньоры двинутся впереди нас на освобождение бедного мученика, который страдает за наши прегрешения. И да будет тогда мир для всех благонамеренных! Мир для покорных!.. Мир для смиренных, мир для верноподданных!.. И да будет объявлена война гордецам, задирающим голову, антихристам, всем, кто приобрел краденое добро. Да не будет пощады всем этим Жанам Леру, Летюмье, Элофам Колленам. Им уже уготованы пеньковые галстуки! Тебе нечего бояться, Мишель. Ты добрый сын, кормилец родителей, и это похвально… Ты образумишься. Только когда наши принцы будут в Эльзасе или станут подходить к Мецу, ты в схватку не ввязывайся, бунтовщиков не поддерживай. Ни одному из них гибели не избежать. Так и знай. Граф д’Артуа все уладил. Не двигайся с места. Пускай Летюмье, Кошар, Жан Леру идут одни. И солдаты повернут против них — ведь все они стоят за наших принцев. И прежде всего двинутся на истребление нечестивого Вавилона и прощелыг парижан.
А я смотрел на голову Валентина, напоминавшую сахарную, и думал:
«Вот ведь беда!.. Рехнулся, бедняга!»
Отвечал я ему спокойно:
— Вы идете в Мец, — что ж, хорошо. Но что вы будете там делать? Ведь вы не солдат, да и в ваши годы!..
— Ну, работы у меня хватит, — воскликнул он, — мне уже назначено место — буду кузнецом в кавалерийском полку и стану зарабатывать себе спасение души.
Я промолчал. Бутылку мы распили, и я постучал, чтобы спросить вторую, но он отказался:
— Нет, нет, Мишель, хватит. Стакан вина — на пользу, два — во вред.
Он завязал мешок, уплатил за бутылку, и мы вышли под тявканье шпица, который под конец осмелел.
На улице Валентин протянул мне свои длинные ручищи, и мы обнялись. Затем чудак спустился к Сен-Жан-де-Шу, направляясь в Виссенбург. Я посмотрел ему вслед. Шагая, он проваливался в снег, но отважно оттуда выбирался, будто двадцатилетний юноша.
Я прошел по дороге в Лачуги. Все, что сейчас сказал Валентин, представлялось мне пустыми бреднями. Тогда я еще не знал, что дворяне и короли Европы образовали нечто вроде франкмасонского сообщества, — для них не было ни французов, ни немцев, ни русских, а прежде всего были дворяне: они оказывали друг другу помощь, содействие и поддержку, чтобы держать народы в ярме.
Одна мысль об этом мне казалась до того возмутительной, что я даже не верил, что все это возможно.
Было около полудня, когда я вошел в харчевню «Трех голубей».
— А, вот и ты! — встретил меня крестный. — Как раз подоспел к обеду. Ну, укатил?
— Да, дядюшка Жан.
— И куда же?
Я не знал, как ответить, да он и не нуждался в моем ответе.
— Так, так, — произнес он, щуря глаза, — значит, присоединится к эмигрантам в Кобленце. Я и не сомневался.
И, усаживаясь за стол, он воскликнул:
— Давай обедать. И нечего думать об этом дуралее.
За обедом он был очень весел.
— Вот, Мишель, — говорил он, — мы остались одни и можем потолковать по душам. И прежде всего о том, что пора кое-что предпринять. Я доволен тобою, ты вполне мне подходишь. Правда, тебе еще далеко до Валентина, как работника. Надо быть справедливым: Валентин — превосходный работник, но по разуму ты в тысячу раз выше; все остальное придет. Мы с тобой всегда будем в согласии.
После обеда, когда я собрался встать из-за стола, он положил мне руку на плечо, сказав:
— Погоди, нам надо поговорить. Принеси-ка, Катрина, бутылочку. Сегодня нам нужно все выяснить.
Тетушка Катрина вышла.
Хорошее расположение духа дядюшки Жана меня удивляло. Я чувствовал, что он собирается сказать мне что-то приятное. Его жена принесла бутылку вина и ушла на кухню — помочь Николь мыть посуду, и мы остались вдвоем в большой горнице.
— Сейчас нам не помешают, — заметил дядюшка Жан, наполняя стаканы. — Вон какой валит снег — в харчевню никто не пойдет.
И, прихлебнув вина, он сказал с озабоченным видом:
— Да будет тебе известно, Мишель, что мои земли в Пикхольце слывут лучшими во всем Ликсгеймском округе. Сам я убедился в этом недавно, обойдя их вдоль и поперек. Почва плодородная — с примесью извести и песка. Стало быть, урожаи там снимать можно богатые. Но у лежебок — тьерселенских монахов все захирело: река не запружена, луга заболочены, позаросли тростником да осокой, а их скотина не ест. А ведь чего проще было отвести реку и очистить ее от ив, падавших веками в воду. Но эти негодяи ни о чем не заботились. Возвращаясь по утрам и вечерам в монастыри, они несли в мешках вдоволь собранной снеди; в амбарах у них портились окорока! Ну и мерзкое же отродье! Их земля лежала под паром, все сохло. Старые ореховые и грушевые деревья повсюду простирали ветви и все закрывали тенью. Плугу здесь придется поработать, чтобы вспахать новь, да и топору тоже — наберется немало хвороста и дров: запасусь на три-четыре года. Не простое дело привести в хорошее состояние полтораста арпанов, унавозить, обработать, да и засеять землю, которая веками не получала ни капли удобрения. Полтораста арпанов могли бы принести мне в этом году две тысячи четыреста ливров. А получу я всего лишь шестьсот. Вот до чего доводят лень и подлость, свойственные этим негодяям. В этом — разоренье края. Ну да теперь мы все изменим. Я уже велел обновить развалившуюся крышу жилого домика, заменить прогнившие балки крытого гумна, вымостить конюшню. Сейчас все более или менее в порядке, но мне понадобится много навоза, а чтобы получить навоз, нужен скот. И я им обзаведусь. Во Флешгеймской усадьбе Катрины земля не переставая плодоносит, харчевня тоже доход приносит изрядный, так что мы со всем справимся. Только вот жить здесь постоянно мне уже нельзя. Первейшее дело для крестьянина — на земле жить и все время следить, выполняет ли каждый свою работу, хорошо ли ухожена скотина, хорошо ли вспахана земля и все прочее. Нужно там, на месте, быть. Всю весну и осень буду там проводить. В Лачуги стану наведываться раза два в неделю. Катрина и без меня с харчевней справится. Но мне необходим человек — хозяин в кузнице. И я выбрал тебя: будешь вместо меня главным в кузне. Подберешь себе подмастерье — ведь ты один за все в ответе будешь, а подмастерье должен подходить мастеру. С нынешнего дня плачу тебе не тридцать, а пятьдесят ливров в месяц. И это еще не все: труд и хорошее поведение вознаградятся. Тебя я люблю: ты — честный парень. Я, так сказать, тебя воспитал: я — твой крестный отец. Детей у меня нет… словом, сам понимаешь!
