отбирать не хочет и не будет, отказался даже от возмещения военных расходов.
Больше того, он предложил от себя полмиллиона талеров на оплату задолженности коронному войску, как только новый король будет выбран и коронован; обещал вывести из Польши свои войска и отдать всех военнопленных без выкупа. Наконец он обещал укрепить Польшу против царя Петра, не простирая никаких претензий на завоёванные владения.
Все эти такие прекрасные условия, добиваться которых Лещинский счёл такой трудной задачей, Карл почти без сопротивления принимал и соглашался на них.
Пипер пожимал плечами, признавая, что своего молодого господина никогда не видел таким чрезвычайно послушным и мягким. Только воспоминание об Августе воспламеняло его и возмущало.
– Не отдохну, – повторял он воеводе, – покуда его в Саксонию не прогоню, и только там начну с ним мой счёты. Столько имеет на любовниц, фейерверки, комедии, балы и маскарады, что мне тоже должен долг заплатить.
Польша должна благодарить Бога, что меня на защиту её привёл. С царём Петром и Бранденбургом они так бы её разделили и проглотили, что следа бы от неё вскоре не осталось.
Эти переговоры в Гелсберге, при которых в течение всего пребывания Лещинского не было ни одного выступления, бала, забавы, собрания или пира, прошли чрезвычайно быстро. Швед даже больше диспутировал с Лещинским в целом о вещах правления, власти, рыцарства, общественных отношениях, чем о текущих делах, а так как у воеводы всегда было великое желание поразмыслить над всем тем, что делалось на свете, иногда до поздней ночи они разговаривали вдвоём и расходились, Лещинский – со всё большим почтением к молодому герою, Карл – со всё более горячей любовью к воеводе.
Перед отъездом Лещинского король признался Пиперу что в Польше никого больше не нашёл, чтобы ему, как этот, пришёлся ему по сердцу. Может, уже в это время можно было предвидеть, что в поисках кандидата на трон Карл XII укажет этого своего любимца; однако ни малейшим словом он не выдал никакой аллюзии.
Когда это происходило в лагере шведа, временно пребывающая во Вроцлаве прекрасная Уршула, которая не могла ещё сказать себе, что ей подобало предпринять, колебалась, не возвратиться ли на тихую, спокойную жизнь в Дрезден, или вернуться в Польшу и с Товианьскими вписаться на двор примаса, или искать королю замены – любовника, а скорее, мужа.
Тут подтвердилась новость о заключении в тюрьму принцев Собеских и глухой слух, что Карл XII думает Александра вести на польский трон.
Постоянно думая о себе, беспокоясь, ища какой-то выход из этого положения, которое ей казалось невыносимым, прекрасная Уршула, неизвестно как, дошла до того, что задумала написать почти ей незнакомому князю Александру.
В действительности дело для неё было только в том, чтобы его под каким-нибудь предлогом приманить к себе. Стоя перед зеркалом и смотря на немного уставшее и увядшее личико, Уршула постоянно себе повторяла:
– Невозможно, чтобы я не вскружила ему голову, когда захочу! Невозможно! Невозможно!
Несмотря на всю свою хитрость и разум, княгиня Цешинская иногда казалась старой Грондской ребёнком.
Поглядев в зеркало, она позвала её к себе:
– Элзуня! Элзуся! Подойди-ка сюда… и быстро; говори мне такую искреннюю правду, как на исповеди. Как тебе кажется, могу я ещё очаровывать и влюблять в себя? Август научил меня сомневаться в себе. Морщинок… нет? Посмотри-ка, тут около глаз. Но это не морщинки. Это от усталости и от плача.
Грондская смотрела, слушала, пожимала плечами и кончила отчитыванием.
– Что это перепуталось в твоей головке! Ты ещё выглядишь так, будто и двадцати лет нет. Но плакать никогда не нужно. Во-первых, что никто слёз твоих не стоит, во-вторых, что слёзы никого, кроме плакс, не притягивают, и наконец, потому что тебе не из-за чего плакать. Боже мой! Такая княгиня Цешинская на Хой… Хой… верда… как оно там называется. А драгоценности, а разум, а эти глазки.
Уршула бросилась ей на шею.
– Я же не могу так остаться соломенной вдовой, – говорила она, – нужно королю отомстить – и о будущем подумать. А! Если бы ты знала, какие у меня проекты… как они далеко простираются. Августа… Господь Бог накажет за меня, увидишь (и она наклонилась к её уху), они его сбросят с трона, ну, я уже знаю! Ксендз примас его ненавидит. А кого потом на трон?
Тут она положила палец на губы и, не докончив, начала смеяться и трепетать.
– Ты не знаешь, куда подевался этот проклятый Витке? Почему он не даёт мне знать о себе?
– Но он тут вчера был, – прервала Грондская, – он, во-видимому собирался ехать в Дрезден, я сама его отправила, потому что тут делать нечего!
– Ах ты, несносная! Старуха… Она ударила себя по лбу.
– Где же у тебя рассудительность? Как раз теперь он мне очень нужен… пошли за ним, дать десять талер тому, кто его приведёт.
Прекрасная Уршула не имела отдыха, не хотела есть, не присела, разослала всех конюхов и службу, придворных, чтобы нашли Витке и привели к ней. Его поймали уже на дороге в Дрезден, вернули и на другой только день Грондская в триумфе привела хмурого немца к своей госпоже. Уршула чуть и ему на шею не бросилась, забросала его вопросами. У Витке на сердце лежали как камень воспоминания о Генриетке, он начал сперва с жалоб на короля и Константини.
Княгиню судьба девушки ничуть не интересовала… не возмущало её это и едва не показалось смешным, что Витке так огорчался по этому поводу.
– Ну, это его любовь! – воскликнула она. – Он беспокоился из-за этой Гойм…
Она с презрением плюнула. Витке, которого мучила рана, неосторожно начал угрожать королю.
– Этот человек ради себя готов всех отдать хотя бы под меч палача, – воскликнул он, – но не может быть, чтобы Бог не отомстил ему за столько слёз, столько жертв. Он увеличивает себе врагов в Польше, Саксония, как с содранной из кожи, едва дышит… но Бог шведа на него послал и тот его сомнёт.
Княгиня Цешинская слушала. У Витке вырвалось:
– Теперь я готов против этого тирана сам первый помогать… пусть погибнет…
Уршула слушала рассеянно, на самом деле ей было важнее себя спасти, чем его погубить. Для приобщения Витке она начала с горячего убеждения его, что желает отомстить королю, требуя, чтобы он ей в этом помогал, не спрашивая ни о чём. Немец был таким безучастным ко всему, желал отдыха и забвения совершённых ошибок, которых стыдился, что ни малейшей охоты для более живого занятия не имел. Однако же горячка княгини немного и его разбудила.
