Писарь похохатывал, но его стало тревожить вдруг что-то непонятное. Где-то в глубине души шевельнулся страх.
«Ведьма идет с вороной! — понял, наконец, Матвей. — Кума прилетела! Господи, откуда же она? Меркульев и Хорунжий с казаками сейчас в Москве. Вестовые соколы у них изъяты. Ворону тоже, говорят, собакам бросили еще в Астрахани. И с Москвы до Яика не может долететь глупая ворона. Значит, посольство возвращается. Наверно, Меркульев уже в Астрахани опять. Готовят корабли к походу домой. Но до Яицкого городка путь далекий. Еще почти месяц ползти им. При везении — недели две. Раньше не появятся. Откуда же прилетела ворона?»
Матвей распахнул дверь с поклоном, гостеприимно:
— Здравствуй, Евдокия! Добро пожаловать! Заходи, у печки погрейся, обсохни. Чеботы не снимай. Не беспокойся, баба вымоет пол.
Старуха сняла чеботы в сенях, прошла босой. Она присела на треножник к шестку русской печи, протянула руки к огню. Ворона порхнула с ее плеча на матку полатей.
— Вота... Кума явилась, — проскрипела Евдокия.
— Здравствуй, Кума! — шутливо и ласково глянул на ворону Матвей.
— Здравствуй! — хрипло ответила птица.
Писарь внимательно наблюдал за движением клюва, а ухо навострял на знахарку. Одному Матвею и еще Дуне Меркульевой было известно, что бабка владеет искусством чревовещания. Ведьма умеет говорить разными голосами, не двигая ртом, не шевеля губами. Простаков она обманывает. Разговаривает иногда вместо своей птицы. Заметить обман трудно, почти невозможно. Однако изредка ошибается, старая плутовка. Ворона клюв не раскрывает, а колдунья начинает болтать! Просто плохо видит! Матвей давно подметил ухищрения Евдокии. Сначала даже решил, что ворона у нее вообще не может говорить. Но птица разговаривать умела!
— Как живешь, Кума? — спросил Матвей.
— Хорошо! — кивнула головой ворона.
Нельзя было определить, кто произнес это булькающее слово — хорошо! Сказала вроде бы птица в поклоне. Но она кланяется и раскрывает клюв беззвучно весьма часто. Любой чревовещатель может приспособиться под эти движения.
— Откуда прилетела? — спросил хозяин избы.
— Из Астрахани! — не шевельнулась и не раскрыла клюва птица.
Писарь засмеялся весело. Вот и опять попалась бабка! В избе сумрачно, она плохо видит свою ворону.
— Что же за весточку ты принесла, Кума?
— Писульку! Кар-кар!
— От кого же послание?
— От Меркульева! — каркнула ворона, перепугав писаря.
Знахарка повернулась к Матвею, подала бумажку:
— Вота... на ноге приволокла Кума. Я к Телегину ходила, да Богудая с Марьей нетути дома. Дуняша моя в гостях у тетки.
— Давай, Евдокия. Я прочитаю, передам Телегину.
— Передай, мил. А то мы ить с Кумой неграмотные. Завсегда передаем сказки не к месту. Когдась надобно Фоме, мы кланяемся Ереме.
— Слышал. Как-то Ермошка про любовь настрочил Олеське, а ты, Евдокия, Меркульеву передала! Нахохотался я тогда от души!
— Мож, сызнова про любовь?
— Сейчас, посмотрим, Евдокия!
Матвей развернул осторожно изрядно помятую и потрепанную писульку, перечитал несколько раз спокойно:
«Писарь — дозорщик! Казните!» — сообщала и повелевала рука Меркульева.
«Как же ты проведал об этом?» — сокрушенно подумал писарь, вздыхая.
— Чо там? — блеснула желтыми огоньками старуха из-под седых бровей.
— Ничего особенного: Ермошка снова пишет про любовь Олеське.
— Плохейными словами?
— Нет, не беспокойся, Евдокия. Ермошка пишет прекрасными выражениями.
— Прочитай, не верю...
— Послушай: «Олеся! Кланяется тебе Ермошка. Жить без тебя мне неможно. Мы с тобой обвенчаемся в церкови. Я купил тебе плат цветастый и ферязь царевны. Сапожки сторговал из мездры, шитые серебром. Привезу и печатных пряников...»
— Ты пошто, Матвей, мне голову морочишь? — сгорбилась обиженно старуха. — Не можно вместить на такую маленькую писульку и церковь, и плат, и ферязь, и сапожки, и пряники печатные... В самый большой куль не влезет.
— Дитячий ум у тебя, Евдокия!
Писарь говорил с колдуньей, а сам лихорадочно думал о другом: «Что же делать? Надобно бежать срочно! Но куда податься? На закат и север дороги нет. На восходе солнца — орда. К морю ринешься — попадешь в лапы Меркульеву. А если все же пойти на север, к Магнит-горе? Там пустынно. Можно перепрятать утайную казну в другое место. И пробиться в Московию через башкирцев! Но одному сие не по плечу. Потребно раскрыться перед сыном, Миколка сгодится в помощники. Не трудно подбить на побег Митяя Обжору, Гунайку и Вошку Белоносова. Не очень-то они дорожат казачьей землей. Не вырастут из них казаки. Они помогут перетащить золото в новый утай. Опосля их не так уж трудно пристрелить, дабы избавиться от подлецов. Пользы от них не будет и царю».
— Дай писульку мне, Матвей. Я сама передам ее Олеське.
— Иди домой, Евдокия. В грамотке есть и утайное известие, не для твоего курячьего ума!
— Брешешь! Я чую другое!
— Топай, ведьма, прочь! А то ткну чуялкой-то в грязь у крыльца!
— Смерть писарю! — запрыгала на балке полатей ворона.
— Пристрелю! — рассердился хозяин.
— Пойдем, Кума! — направилась ведьма к выходу. Ворона трепыхнула крыльями и прыгнула к знахарке на плечо. Матвей бросил писульку в печь, подтолкнул ее кочергой в огонь. Она съежилась, вспыхнула и сгорела. Мотыльки пепла качнули серыми крылышками и полетели в трубу.
«Кто видел? Никто! Порхайте в небе пепельные бабочки! А у меня есть время собраться в дорогу. Меркульев вернется не скоро. К тому часу уйдем на челнах мы ночью с Миколкой. Но где же он запропастился? Опять, поди, лижется с Веркой Собакиной. Нашел с кем снюхаться!»
Матвей щипнул раздраженно ус, сунул пистоль за пояс и вышел на тесовое крыльцо, украшенное резным навесом и точеными перилами. Дождь утишился, капало изредка. Разливалось по земле парное тепло. Урожайным будет год на Яике. Будет рыба коситься из реки на пудовые колосья.
— Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику! — каркнула с тополя ворона.
У Матвея закачалось под ногами крыльцо.
— Что ты изрекла, проклятая? — схватился он за пистоль.
— Писарь — дозорщик! — на всю станицу проорала снова вещунья.
У войскового колодца стояли с ведрами бабы: Бугаиха, Стешка, Нюрка Коровина и одноглазая Хевронья Суедова. Слева за курятником пряталась Верка Собакина. Желтый платок ее выглядывал. Значит, и Миколка там — рядом. Знахарка торопливо пробиралась через грязь, оглядывалась, кому-то кликушески грозила.
— Чтой-то дразнит тебя ворона, Матвей? — усмехнулась Бугаиха.
— Повтори, Кума, что ты сказала... Я не могла услыхать, — закривлялась Нюрка Коровина.
— Неуж наш писарь дозорщик? — приподняла слегка юбку Стешка Монахова. — Чаво же он дозирает? Мабуть, то, чо есть у меня под юбкой?
— Писарь — царский дозорщик! — разъяснила бабам ворона.
Матвей быстро прицелился в птицу и выстрелил. Пуля вырвала у вещуньи три пера возле зоба. Три серых перышка закружились, но не упали, а поднялись от ветра в небо. Кума перепугалась, спряталась за стволом дерева.
— Промазал! — загудела Бугаиха.
— Он и в бадью с двух шагов не попадет! — издевалась Нюрка Коровина.
— Моеный Федька тож стрелял по энтой вороне, да остался без ока! — ехидничала Стешка.
Знахаркина вещунья выглядывала то с одной, то с другой стороны и кричала:
— Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику!
Москвин бросился в сени... Вскоре он появился, держа в руках пищаль.
— А чо пушку не выкатил? — спросила Нюрка Коровина.
Пищаль изрыгнула огнь и гром. Снаряд пробил круглый ствол тополя точно посередке, там, где пряталась наглая птица. Но пернатая оскорбительница перескочила на ветку пониже за полмгновения до выстрела.
— Войну, стало быть, объявил вороне, — скрестила руки на груди Бугаиха.
— Писарь — дозорщик! — сводила с ума нечисть.
Из-за поленницы робко вышел рослый Миколка.
— Ты пьян, батя?
— Иди домой! — сердито ответил отец.
Матвею стало неловко. Действительно, что это он уподобился Федьке Монаху. Начал стрелять глупо по какой-то вороне. Мало ли что она там накаркает. Ох, уж эти говорящие птицы! Недавно вот Нечай опозорился с попугаем в шинке.
— Кланька — стерва! — рокотнул почему-то иностранный петух.
— Замолчи! — взвел пистоль пьяный Нечай. — Как ты посмел порочить мою невесту? За мою Кланьку турецкий султан обещал полбасурмании!
Пил Нечай каждый день, когда вернулся зимой из Астрахани с полком, который не пропустили с посольством в Москву. Не удалось привезти невесте дорогих подарков. Она несколько охладела к жениху.
— Скажи, попка, что Кланька, пей мочу кобыл, хорошая девка! — обнял Устин Усатый Нечая.
— Кланька, пей мочу кобыл! — повторил попугай.
И надо же! В этот миг в шинок вошла невеста Нечая. Она нахмурила свои черные брови, подошла к жениху и размашисто ударила его по щеке.
— Кланька — стерва! — пропопугаил из клетки развлекатель пиющих.
