— Хочу показать ей Егорку, — сказал Патрокл, имея в виду Поливанову.
Агнесса Ксаверьевна Поливанова (в свете просто: Поливанова 1-я) была закадычной подружкой Ильи Алексеевича, карточным партнером, поверенной всех самых сокровенных дел. Душа смятенная, Агнесса Ксаверьевна неожиданно оказалась очевидицей события, которое явно не было рассчитано на ее маленькое сердце: в прошлую среду на рассвете в дом вторгся взвод латышей. В автомобиль, что стоял у подъезда, погрузили сундук с личной корреспонденцией Поливанова 1-го, ларец с фамильным золотом, рядом поместили самого Поливанова и увезли. Двумя днями позже Поливанов 1-й вернулся, как говорят, под расписку, однако без сундука и, разумеется, без ларца. Так или иначе, а с той злополучной ночи Агнесса Ксаверьевна постоянно ловила себя на том, что прислушивается к шуму автомобилей и вздрагивает при звуках автомобильного рожка. Она ходила по дому тихая, смотрела на мужа влажными глазами, точно видела в последний раз.
— Хочу развлечь Агнессу и показать ей Егорку, — повторил Патрокл, — Егорка ей будет любопытен.
Елена устремилась прочь. Патрокл не мог не заметить: ее решительно не устраивало продолжение разговора.
Прежде бывало так: в канун праздника, когда вкусное дыхание только что вынутого из печи сдобного теста распространялось по дому, Илья Алексеевич приходил на кухню. Он любил наблюдать, как Егоровна прослаивает заварным кремом многоярусный пирог, украшает крупными абрикосами, вынутыми из варенья, готовит бабку, сбивает сахаристое, туго текучее безе. Не было в этот момент у Ильи Алексеевича большего желания, как подучить из рук Егоровны кусок пирога и потом нести его на ладони, горячий, напитанный пылающей влагой, пахнущий свежей вишней, с румянеющей, мягко вдавленной корочкой. А сейчас Илья Алексеевич нес на дрожащей ладони пирожок с вишней, тяжелый и сплюснутый, испеченный из серой муки восемнадцатого года, и на душе лежал тоскливый туман, такой же, как этот пирог, серый и тяжелый: необычным нынче будет день рождения Елены.
Первой из гостей приехала Поливанова 1-я. Она пошла за Ильей Алексеевичем, кутая плечи в просторный шерстяной платок, закрыв глаза.
— Молва сказывает, что Кочубей в панике, ждут приезда Софьи, — произнесла Агнесса Ксаверьевна, когда вошли в комнату Патрокла, и, сбросив туфли, она взобралась на софу — это место у печи было любимо ею. — Приедет и возвратит Георгия Ильича (она так и сказала «Георгия Ильича», не «Егорку») в Швецию.
Старший Репнин сник. Он сидел перед чашкой кофе, опустив голову, тонкая струйка пара коснулась вихра седых волос, и вихор странно удлинился.
— Знаешь, обидно сознавать, — говорил Илья, не поднимая головы, — что все вершится помимо твоей воли и ни на что ты уже не можешь влиять. Да поедет ли он в эту Швецию? У него свое разумение — взрослый. Не поедет…
— А вот он придет сюда, и мы все узнаем, — говорит она.
— Узнаем, — говорит он и смотрит на часы. Через полчаса узнаем, — добавляет он, а сам не сводит глаз с часов, точно эти полчаса истекут сию секунду.
А на улице вызванивают трамваи, точно их сто лет держали взаперти, лишив возможности двигаться и звенеть, а сейчас вдруг выпустили. Нет, это уже звенит не трамвай, а дверной звонок.
— Поброди, Егорушка, по дому, а я пока займусь собой, — говорит Елена. — Или лучше зайди к Илье Алексеевичу, он тебя ждал.
— А он ничего не говорил о пилках для лобзика?
Елена смеется — Патрокл все рассчитал точно.
— Да ты спроси его, он у себя.
Слышно, как застучали шаги Егорушки и неожиданно замерли — видно, стоит где-то рядом, не решается войти. И два человека, два старых человека, тоже по-птичьи вытягивают шеи, дожидаясь стука в дверь, и робеют не меньше мальчика, что пришел за пилками для лобзика и стоит сейчас у самой двери.
— Илья Алексеевич, разрешите?
Вздох вырвался из груди старшего Репнина и отозвался в его больных бронхах.
— Заходи, Егор.
Илья видит, в раскрытой двери стоит сияющий мальчик — да нет, нет же, не надо переоценивать его счастливой улыбки, он рад не встрече с тобой, а пилкам для лобзика!
— Заходи! — говорит Илья, а сам счастлив безмерно. — Позволь представить тебе Агнессу Ксаверьевну Поливанову, сестру твоего дяди Корбанского. Да знаешь ли ты своего дядю Корбанского? — спросил он и рассмеялся.
Егор покраснел — разумеется, отродясь он не слыхал, что у него есть такой дядя.
— Нет, признаться…
Илья достает из шкафа третью фарфоровую чашку и пытается налить в нее кофе; рука дергается, и кофе проливается. Старший Репнин становится к мальчику спиной и, придерживая одной рукой другую, медленно наполняет чашку.
— Прошу тебя, Егорушка, вместе с нами.
Но Егорка брезгливо косится (он не может скрыть этой брезгливости) на мокрые руки Патрокла, которые тот пытается вытереть, и, разумеется, замечает, что платок Патрокла не очень свеж.
— В какую гимназию тебя определили: в Первую на Ивановском, или Петра Великого на Большом, или, быть может, эту… Человеколюбивого общества? — Агнесса Ксаверьевна говорит, и ее серые глаза, опушенные густыми ресницами, точно надвигаются на тебя. — Господи, надо же такое придумать: Человеколюбивого общества! Будто речь идет не о людях, а о собаках. В какую тебя определили, Егорушка? — спрашивает она: у нее очень симпатично получается: «Егоушка!»
— Дед сказал мне: «Мосье Шаброль тебе заменит все гимназии: и Петра Великого, и Человеколюбивого общества — не умеют учить в Питере!»
Илья Алексеевич улыбается: однако храбр старик Кочубей, да и молодой Репнин не из робких — молодец Егорка!
— Ну и как мосье Шаброль… хорош?
— Добрая душа! — восторженно восклицает Егорка. — Коммунар!
— Ты сказал: коммунар?
— Да, как все французы!
Агнесса Ксаверьевна беззвучно шевелит губами и скользит взглядом по столу: кажется, и она пытается рассмотреть там пилки — сейчас самый раз вручить их Егорушке.
— Вот. Егор, я припас тебе, — говорит Илья Алексеевич, распечатывая пачку с пилками. Илье Алексеевичу приятно вручить Его же нехитрый этот подарок — сколько бы ни жил на свете, все б дарил ему пакеты с немудреными этими пилками, лишь бы Егорка улыбался в ответ вот так простодушно и искренне.
— Погоди, Егорушка, а как твои летние каникулы? Куда устремишь стопы свои — в Швецию или, быть может, к деду в Тверь? — спрашивает старший Репнин.
— Какая там Швеция, дядя Илья? Конечно, в Тверь, на Волгу!
Он берет пилки и уходит. Слышно, как стучит ботинками в столовой, он счастлив. Илья смотрит на подружку, которая вновь забралась на софу и припала к теплой стене — ей холодно. А сумерки втекают в дом: сизые, они гасят блики, затягивают тусклой пленкой бумагу и ткань, обволакивают мебель. Только лица светлы, только их не может загасить вечер, что-то есть в коже лица такое, что живет и во тьме.
Сумерки, что сизый мартовский сбег, будто завалили Патрокла, лишили глаз и слуха.
— Патрокл, милый Патрокл… посмотри, какое чудо принесли наши гости! И вы взгляните. Агнесса Ксаверьевна! Сильный и добрый зверек! Кажется, мангуста!
Это Елена. Она мчится из гостиной через весь дом, и в шкафу звенит посуда. Илья нащупывает прохладную костяшку выключателя, поворачивает — неудобно, если Елена их застанет сидящими вот так, в темноте.
— Я прошу вас, такое чудо!
Сейчас улыбаются и Агнесса Ксаверьевна с Ильей Алексеевичем, в улыбке и умиление наивной восторженностью Елены, и сомнение — идти или нет смотреть чудо? Но Елена решает за них, она хватает Агнессу Ксаверьевну за рукав и увлекает в гостиную.
Илья выключает свет и возвращается на софу. Он сидит в темноте, доверив всего себя думам о Егорке. Из гостиной доносится смех и голос Агнессы, в темноте он особенно отчетлив:
— О, да как же мы красивы! А как зовут нас? Какой мы породы? Кто мы такие?
Потом неожиданно наступает тишина. Минута тишины. Большая минута тишины. Открылась дверь — Агнесса. Она вошла едва слышно.
— Как этот военный проник к вам в дом? — спросила она. — Каким образом?
Он молчит. Все, что смутно роилось в нем все эти дни, что мучило и давило, сейчас вдруг поднялось и встревожило.
— Он тебе известен?
Прошла вечность, прежде чем она разомкнула уста.
— Он был, когда забирали Поливанова, — сказала она. — Его нельзя не запомнить — молодые седины.
За полночь, проводив Агнессу Ксаверьевну, старший Репнин вернулся на Черную речку. Дом спал, только Елена бодрствовала.
— Входи, Патрокл, — сказала Елена, заслышав шаги рядом с дверью.
Но Илья не вошел — в конце концов дверь не мешала произнести то, что он хотел произнести.
— Это твой Кокорев был с обыском у Агнессы Ксаверьевны и увез на Шпалерную Поливанова, — сказал старший Репнин.
