Он извлёк из корзины найденный груздь. Все ахнули:
— Ну и ну!
— Ай да Губоед!
— А ты, Лапоть, будто в воду глядел!
— Давайте-ка, выпейте по стаканчику, да пусть Никита следует к государю, — сказала жена.
— Я с ним пойду, — пристукнул кулаком по столу шурин. — Всё одно меня Евдоха со свету сживает! Пойду себе на Москве грамотную искать.
Вспомнили про писаную новую грамоту. Агафон зачитал её вслух. Не хуже вчерашней, а то и лучше.
— Когда ж вы всё успели, черти окаянные? — спросил Никита.
— Встали — тебя нет, — поведал Лапоть. — Вспоминаем, что вчера было, — не можем. Нашли на полу у печки порванную берестянку. Тут Агашка — хлоп себя по лбу! Побежали к тебе. Тебя нет, корзины нет. Ага — отправился, знать, на поиски. Ну, я за дело, Агуня за дело, быстро как-то справились, принесли твоей голубице работу, а тут и ты поспел.
Решено было идти всем втроём и каждому нести своё — Никите лесную находку, Агафону грамоту, Андрону деревянное произведение. Авось отмякнет государь Иван Васильевич. Жена напоследок всплакнула, погладила ласково вчерашнюю подаренную мужу шишку, повинилась.
— Не кручинься, Стеша, возвернёмся, — сказал ей Губоед на прощанье. — Царица Небесная не даст нас в обиду. Покров!
И они трое отправились на Москву. Шли и всю дорогу подбадривали друг друга, подшучивали, с волнением миновали то место на большой дороге, где вчера угораздило Никиту повстречать великого князя и брякнуть ему недружественное про деспину Софью. Пройдя ещё версты полторы, вышли из лесу на широкий замоскворецкий простор, откуда открывался вид на столицу. Небо было покрыто тучами, Москва, окутанная каким-то маревом, темнела вдалеке плоским вытянутым пятном. Тут решили взбодриться и распить небольшой, ёмкостью в одну братину, кувшин с мёдом, прихваченный с благословения Никитиной жены. Выпили, утёрлись, покрякали и пошли дальше.
— Службу, чай думать, уже отслужили, государь пировать отправляется, — сказал Никита, пытаясь внутренне не угасать, а верить в благополучный исход.
— В самый раз попадём, когда он в благодушии, — заметил Лапоть. — Когда из церкви на пир идёшь, самое лакомое время. Отстоял-отмучался, слюнки текут, сейчас мамону послужишь. Радостно! Пришли бы до службы, он, глядишь, злой бы был. А опоздали бы — напьётся, и тоже неизвестно, в каком духе будет. Не то пойдёт, пьяный, головушки ссекать.
— Только бы его фря заморская с утра не охмурила, — высказал своё опасение Агафон. — Она его подзуживает народ русский изводом изводить.
Никита вздохнул и стал отгонять от себя шуриново карканье. Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!
Прошли ещё версту. Теперь город был виден лучше, и даже купола нового Успенья, кажется, поблескивали. Но тут Никита, чуткий до запахов, способный на нюх с закрытыми глазами отличить белый гриб от подберёзовика, учуял едкий дымный запашок.
— Никак, горит что, — тревожно сказал он. — Дымком тянет.
— Жаркое жарят, — улыбнулся Агафон.
Прошли ещё шагов сто. Запах дыма усилился.
— Жаркое?.. Хм!.. — молвил Лапоть.
— Чую, беда, братцы, — вострепетал Никита. — Идёмте скорей!
— Может, назад? — струсил Агафон.
— Нет, вы как хотите, а я вперёд, — твёрдо решил Губоед.
Как выбрались к берегу Москвы-реки, на противоположной её стороне уже отчётливо видно было на Посаде — там-сям вырываются языки пламени.
— Вот тебе и жаркое! — сказал Никита.
Обрадовались, увидев идущего со стороны Москвы человека.
— Эй, сударин! — кликнул его Никита. — Чего деется на Москве-то, а?
— Горе, християне! — почти прорыдал встречный прохожий. — Государь наш Иван Василии Москву жгет, вот как!
— Да ну! Да зачем? — разом спросили все трое.
— Должно быть, по наущению морейской ведьмы, — отвечал прохожий. — Вчерась прибыл наш ненаглядный, вроде бы даже слух пошёл, что одолеваем Ахмата, радоваться взялись. Да рано! Сегодня после праздничной обедни — как обухом по голове!.. Имущество посадское — в Кремль, Посад — огню!
— Что ж это?!
— Якобы говорят, из опасения, что Ахматка прорвётся к Москве и воспользуется Посадом для осаждения Кремля. Но не верю я! Деспина поганая да муроль веницейский государя оморочили, вот он и жгёт город-посад! А я ухожу прочь от господ своих, в леса иду от таких поджигателей, ибо говорят, что господин мой Ощера Иван Васильевич, у коего я в стряпчих служил, заодно с заговорщиками и хочет Москву сперва сжечь, а опосля Ахматке отдать в уплату задержанного выхода[127]. А вы чьи и куда?
— Сельчане мы, из села Котеля, боярина Патрикеева Василь Иваныча людишки, — сказал Никита. — Подарки, вот, несём государю…
— Ну и несите… — зло осклабился беглый. — Прощайте, людишки!.. Только государь в Красное Село утёк, москвичей убоявшись.
Он махнул шапкой и побрёл себе дальше.
— Не пойдём! — рубанул рукой воздух Агафоша.
— Обратного пути нет, — решительно возразил Никита. — Пойдём в Красное Село. Может статься, государю нашему утешенье нужно.
Покряхтев, Агафон и Лапоть пошли следом за Никитой. Выйдя на мост через реку, они остановились, глядя, как тяжёлый дым наползает на Кремль со стороны разгорающегося Посада и зарево пожара поднимается, окрашивая в алый цвет набрякшие на небе тучи.
— Грехи наши тяжкие! — вздохнул Губоед и зашагал дальше.
— Спаси, владыко, заступись за нас, поезжай за великим князем вдогонку, умоли его прекратить сожжение домов наших! Глянь, что творится! Патрикеевы в чрезмерном старании своём не дожидаются, покуда целиком всё имущество со двора свезено будет, начинают жечь. Им оно, конечно, выгодно прочих победнее сделать, дабы опосля самим возвеличиться в богатстве над погорельцами… Али им тако государь повелел — не считаться с москвичами? Так мы и обидеться можем, да не захотим государя такого, иных Рюриковичей сыщем, заступников народа православного! Батюшко! Ступай в Красное Село, прикажи Иоанну не жечь Посад аки духовному чаду твоему!
— Господи! Да разве ж я не говорил ему? Едва токмо приказ из его уст истёк жечь Москву, аз возмутился робостью таковой пред Ахматом. Он же твердит одно: коли прорвётся хан чрез оборону нашу на Оке — Угре да приведёт ордынцев своих на Москву, лучше будет, коли негде ему зимовать, негде отсиживаться, осаждая Кремль. Пример столетней давности смущает Иоанна, когда, после славной победы и торжества оружия нашего на Куликовом поле, спустя два года пришёл Тохтамыш, захватил Посад, сел в нём и тем самым облегчил себе покорение Кремля. Так-то оно так, но тогда вой московские распущены были по поместьям да вотчинам своим, а теперь вон какая рать могучая в два ряда на полуденных рубежах стоит. Неужто ж не одолеем Ахмата в тех местах? Я сам готов вести кметей русских на бой с татарами, коли государь столь робок… Но…
Люди московские, посадские, со всех сторон окружали, теснили Ростовского архиепископа, духовника великокняжеского, и Вассиан, растерянный, возмущённый, с клокотанием в горле отвечал им на их слезливые просьбы и яростные требования. Душа его пребывала в невиданном смятении и терзаниях. Он и сам не знал точно, правильно или губительно поступает Иоанн, малодушие проявляет он или тонкий расчёт, следует или рано жечь Посад и переселять москвичей в Кремль да в Дмитров, а саму твердыню московскую готовить к осаде.
— Твоя воля, Господь! — громко молвил Вассиан после долгого затишья, возникшего следом за произнесённым им многозначительным «но». Он размашисто перекрестился, обернувшись лицом к огромной деревянной церкви Иоанна Златоуста, которую великий князь возвёл в самой серёдке Посада во имя своего ангела-хранителя, чья честная глава должна была переселиться из Успенского собора сюда. Теперь, вместе со всем Посадом, это деревянное детище Ивана обречено огню. Государь, отдавая приказ жечь Посад, не мог не помнить о храме и не скорбеть о его печальной участи.
И Вассиан из последних сил зажал в себе гнев на великого князя, не дал ему вылиться тут, пред толпой разъярённых и отчаявшихся людей, скрепил сердце своё старое, больное, семидесятилетнее, но такое ещё пылкое и живое. Глубоко втянул в лёгкие густой запах дыма, доносящийся со всех сторон, запрокинул голову, подставляя лицо под мелкие капли дождя, и в ту же минуту дождинки стали превращаться в снежинки, тонко покалывать лоб и щёки архиепископа. Вассиан с закрытыми глазами внимал тому, как молчит окружившая его толпа. Затем, открыв вежды, вновь размашисто перекрестился и сказал:
— Благослови, Пресвятая Троице, деяния государя нашего Иоанна Васильевича! Не даждь, Господи, ему малодушия и заблуждения! А вы, — Вассиан опустил голову и обратил взоры свои к несчастным москвичам, — смиренно приимите то, что насылает Господь на вас через деяния великого князя. Многомилостив Господь Бог наш. Молитесь, и не даст Он Москву на новое поругание агарянам. И аз, архиерей недостойный, благословляю вас — мир всем!
