эти хоругви, когда что было в доме лучшего, король забирал в Пруссию, легко понять. Люди шли такие, которых никто не хотел, негодяи и убийцы, поджидающие только добычу.
Группа той пьяной и непослушной черни, проходя, вторглась в город. Не могли советники отказать в крыше этим носящим кресты солдатам Христовым. Вскоре, однако, пришлось пожалеть, что их впустили, потому что лучше было у ворот откупиться и не впускать в город.
Остановившись там, когда снюхались с местными собратьями и узнали, что в Кракове было достаточно евреев, которым приписывали большие богатства, эта дерзкая толпа решила напасть на них и обокрасть, думая, что ей это сойдёт с рук.
Таким образом, с помощью уличного сброда, вечером, вся крестоносная масса ринулась на синагогу и еврейские дома.
Нападение было таким неожиданным, что в начале никто ему не сопротивлялся; убили около тридцати человек, несколько домов ограбили, а испуганные евреи, которых мещане не хотели защищать потому, что они слушались не город, а замковый суд и правительство, и им подчинялись, спрятались в доме пана Тенчинского, каштеляна Краковского, который оказался неподалёку.
А оттого, что старая ссора между мещанами и Тенчинскими всё ещё была в памяти, дали им там приют. Тем временем выступил и староста со своими слугами, хотя многие из них против крестоносцев не вышли. Наступила ночь и всё, казалось, успокоилось, хотя ервеи, не доверяя, легли спать на дворах и в сараях.
И они были правы, что не доверяли спокойствию, потому что назавтра утром толпа осадила дом Тенчинских и приступила к штурму.
Только теперь проснулись паны советники, потому что, если бы приступили к грабежу, пошло бы и на других. Подбежала челядь епископа, старостинская, люди подскарбия, пана Якоба из Дубна, разогнали нападающих, а встревоженных евреев мы в замок для безопасности отвели.
Вину этого бесправия и грабежа возложили на город; и не без причины, потому что в первые минуты евреев не хотели защищать, отвечая, что кто их судит, тот их должен защитить.
Тут же изгнали прочь этот сброд, а ратуша должна была заплатить три тысячи червонных золотых гривен.
Это случилось в королевской околице, для которой было позорным, что давала у себя хозяйничать всяким бродягам, но советники отвечали тем, что его величество король, будучи паном в своём королевстве, всё-таки грабежи предотвратить не мог. Что было правдой, потому что стало много таких шаек, которые устраивали засады по трактам на купцов и на путников, одних раздевая, других убивая и обворовывая.
Между этими рыцарями были, по правде говоря, и шляхетского рода, которые из этого делали себе ремесло; держали людей, посылали шпионов и с оружием нападали даже на богатые поместья.
Король в этом и следующем году находился в Пруссии, во Львове, на Руси и со двором в Калише и Бресте.
В конце концов с крестоносцами с немалым трудом вскоре подписали мир, во время которого умер в Торуни Судзивой из Лезениц, воевода Серадский, который находился там с королём.
Также было использовано много самых значительных людей, епископов, духовенства, законников для написания трактатов с коварным орденом.
Именно, когда происходят эти переговоры, а мы просиживаем в Кракове, староста, возлагающий на меня всё большее доверие, одной ночью, поздно вернувшись домой, уже из кровати приказал призвать меня слуге. Это не было беспримерным, и не раз случалось, что просил меня прийти к нему для того, чтобы было кому жаловаться на свою судьбу, особенно на сына-архидиакона.
От этого никакого спасения не было, доходили такие грозные вести, что староста впадал в отчаяние.
— Он погубит нас всех, — повторял он.
Мы знали, что чаще всего он не только просиживал у Боглевских, но было очевидно, что крутил романы с пани Доротой, лишившись всякого стыда. Слово отца ничего у него не стоило.
Когда я вошёл к старосте, я застал его коленопреклонённым у кровати, со сложенными руками и лицом, залитым слезами. От рыданий он не мог говорить. Хотел встать, не имел сил, я помог ему подняться… он бросился мне на шею…
На мой вопрос он не мог долго отвечать, но я уже был уверен, что он получил какую-то новость об этом несчастном сыне.
Он весь задрожал и пониженным голосом начал:
— Ради ран Христовых! Яшка, бери коня и лучших людей, не смотри на ночь, езжай. Не знаю, что случилось, но какой-то кровавый скандал архидиакон у Боглевских устроил. Люди мне не говорят, что произошло, вести противоречивые. Езжай в город, куда хочешь, достань информация, вырви меня из этой неопределённости.
Я хотел у него спросить, что ему донесли, но старик путался и было очевидно, что или точно не знал, что случилось в Боглеве, или то, что сказали, повторять не хотел, не веря.
Он сразу же достал кошелёк с деньгам, велел приготовить коней и людей, а меня так торопил, что я даже поговорить с ним не мог, гнал только, чтобы ехал.
Я должен был ему повиноваться.
Уже была ночь, городские ворота закрыты, но меня сопровождала старостинская стража с приказом, чтобы выпустили меня из города. Так внезапно, едва отдохнув, в ужасную слякоть, ночью я вынужден был пуститься в дорогу.
Коней мне приказали не жалеть, мы также их не щадили, выбирая дорогу наиболее простую, оплачивая проводников, и так третьего дня уже в двух милях от Боглева я остановился на ночлег в постоялом дворе.
По дороге я толком ни с кем не встретился и ни о чём также расспросить не мог; только застав тут двух панов Робоцких, которые пасли коней, когда из их разговора я что-то подхватил о Боглеве, подошёл к ним, спрашивая, не знают ли они, что там случилось.
— Как же нам не знать? — подхватил старший Марек, когда я ему назвался придворным краковского старосты. — Вокруг ни о чём другом не говорят, только о той кровавой истории. Вроде Боглевского убили.
— Кто? Как? — крикнул я, испугавшись.
— Кто? Любовник! — отпарировал другой Робоцкий. — А притом духовный и сановник, Ян Пеняжек.
Я сорвался, отрицая, но мои уста закрылись.
— Послушайте, потому что мы соседи, а Марек сразу после совершения преступления был на месте и своими глазами видел труп. Всему свету было известно, что Пеняжек к пани Дороте Боглевской много лет заезжал. Пан хорунжий Черский не обращал на это внимания, развлекался с ним вместе по-приятельски. Его люди предостерегали, что он предателя кормит в доме; он смеялся над этим. Человек был мягкий и спокойный… Продолжалось так долго, архидиакон заезжал в Боглев, как домой, и неделями там просиживал. Приезжал не
