Борнвилл - Джонатан Коу

– Да, давай, – говорит она. – Этого она бы и хотела.

* * *

В тот же самый миг в саду некоего дома в Борнвилле сидит на скамейке супружеская пара и разглядывает россыпь игрушек и книг, оставленных на лужайке их детьми, – те уже ушли в дом. Супруги никак не найдут сил, чтобы все это собрать.

– Помнишь, – говорит Мартин, – как мы все смотрели ту свадьбу?

– Конечно, – отвечает Бриджет. – В том съемном домике в Пайн-Гроув. Всех позвали. То еще испытание, если мне не изменяет память.

– Пришла та милая пара, с индийскими закусками, и никто не хотел их есть.

– Ну, в этом суть твоей семьи…

– Сегодня иначе было, впрочем, – как дума-ешь?

– Да. Мы впятером, и всё. Куда приятней.

– Я не об этом, – говорит Мартин. – Я о самом событии. Ты, понятно, циничнее к этому относишься, чем я, но в некотором смысле эти похороны были что-то с чем-то.

– Ну, пожалуй, впечатляет, – говорит Бриджет, – что кто-то смог все это устроить всего за неделю.

– Но вдобавок, – говорит Мартин, – и королевская семья участвовала. Они не хотели. Они не хотели, чтобы это все вообще состоялось. Но им в конце концов пришлось. Верхам пришлось уступить. Случалось ли такое раньше хоть раз? Она их вынудила.

– Их народ вынудил.

– Да, конечно, – говорит Мартин. – И это доказывает, что перемены действительно возможны.

Бриджет знает своего мужа достаточно хорошо, чтобы заподозрить: это лишь предисловие к какому-то заявлению. Интересно, не тот ли сейчас редкий случай в его жизни, когда он что-то решил.

– К чему это ведет, интересно? – говорит она.

– Шоколадная война закончится и уйдет в прошлое через пару лет, – говорит Мартин. – Думаю, самое время мне тогда уйти с “Кэдбери”.

– И?

– И, возможно, выдвинуться в Европейский парламент.

– В смысле, попытаться стать членом Европарламента?

– Да. Как эта система устроена, я толком не знаю. Наверное, надо найти кого-то, кто меня выдвинет…

– Когда ближайшие выборы?

– Через два года. А что, тебе эта затея совсем не нравится?

Бриджет затихает, вид у нее очень задумчивый.

– Представь, – продолжает он. – Я в Брюссель мотаюсь уже четыре года. Я понимаю, как оно там все.

– Я в курсе.

– Ну конечно, в курсе. Ты мне на каждом этапе помогала. Читала все доклады и черновики резолюций, ты меня сопровождала юридически, помогала составлять презентации. И с учетом всего этого можешь ли вправду сказать, что есть кто-то, кто знает ходы-выходы этих процессов лучше, чем я?

– Могу, – говорит Бриджет. – Я. По тем же самым причинам.

Мартин ошарашен.

– В смысле?..

Бриджет улыбается.

– Когда они смогут наконец вернуться в Европу, – говорит она, – ты понадобишься твоей компании, Мартин. Понадобишься сильнее прежнего. Сейчас их бросать нельзя.

– То есть в парламент мне не надо?

– Нет, – отвечает Бриджет. – Однозначно нет. А вот мне, может, и да.

* * *

Позднее, в пабе на юго-западе Лондона, “Трио Коффрини” и приглашенная кларнетистка Камилль, а также временный помощник Гэвин сидят за столом, выпивают и празднуют успех концерта. На большом телеэкране в глубине паба Би-би-си показывает запись ключевых эпизодов погребения Дианы в программе “Прощай, народная принцесса”. Среди остальных выпивающих очень многие все никак не выберутся из коллективной печали и сосредоточенно смотрят запись. Время от времени поглядывают на воодушевленных музыкантов в углу, пытаясь устыдить их неодобрительными взглядами, чтоб те притихли.

Примерно в 22:45, незадолго до закрытия, встает первый вознамерившийся уйти. Это Питер. Пока он собирает вещи – в том числе футляр со скрипкой, – встает и Гэвин, отводит Питера в сторонку.

– Погоди-ка, – говорит он. – Ты разве не ко мне домой пойдешь?

– Оливия вернулась из Франции, – отвечает Питер. – Пару часов назад. Надо бы домой, повидаться с ней.

Гэвин смотрит на него, ждет некого продолжения, некой уверенности, некого обещания.

– Нам многое предстоит обсудить. – Только это Питер и произносит, а затем прощается со всеми и в суматохе смущенных объятий и рукопожатий покидает паб. Гэвин встревоженно провожает его взглядом, смотрит, как Питер исчезает за дверью.

* * *

Наконец, в доме на полпути вверх по Роуз-Хилл на задворках Бирмингема – в доме, который теперь стал слишком велик для тех двоих, кто в нем по-прежнему обитает, – Мэри Агнетт дремлет перед телевизором. Чуть позже десяти вечера она резко просыпается, смотрит на часы на каминной полке и понимает, что проспала почти два часа. Когда засыпала, показывали исполнение “Реквиема” Форе с лондонского “Промса” [91]. Теперь она видит на экране Мерил Стрип, облаченную в “сафари”, – та бродит в иссушенном африканском пейзаже [92]. Мэри ищет взглядом пульт, выключает телевизор.

В доме почти полная тишина. Из Кихейвена они вернулись вчера, и Мэри пытается приспособиться – приспособиться к одиночеству после того, как несколько драгоценных дней побыла в окружении сыновей и внуков. Конечно, она не вовсе одна. С ней, как обычно, Джеффри – хоть какое-то утешение. Сказать ей, может, он имеет мало что, и времени они проводят в одной комнате немного, но она всегда чувствует его присутствие, и так лучше, чем жить одной в пустом доме. Хуже этого нет.

В доме почти полная тишина, и все же не совсем. Мэри встает с кресла и отправляется к кухне, но по пути слышит сверху странный шум. Шум в самом деле такой странный, что поначалу не получается его определить, а затем ей от него становится не по себе. Словно там какое-то животное – какое-то беспокойное животное, заперто и пытается выбраться. Слышатся поскуливание и шорохи. Мэри встревоженно взбирается по лестнице и замирает на площадке. Шум доносится слева, из комнаты, которая прежде была спальней Мартина, а Джеффри приспособил ее под свой кабинет. Теперь эти звуки слышны вблизи, и они ужасны: это чудовищные сдавленные рыдания, каких она прежде не слышала никогда. Она толкает дверь:

– Джеффри?

Он сидит перед переносным телевизором, сложившись пополам, ладони прижаты к глазам. На экране – сцены похорон принцессы Дианы. Плечи Джеффри подергиваются, его сотрясает долгими судорожными всхлипами. Мэри берет его за руки, бережно отнимает их от его лица и видит, что глаза у него красны и опухли, щеки блестят от слез, рот кривится в бесстыдной застывшей ухмылке горя. Джеффри рыдает как младенец. Слезы струятся потоками – слезы, каких не пролил он ни по отцу, ни по матери, слезы, какие ничто другое, случавшееся с ним, с Мэри или с детьми за семьдесят лет, не исторгло из него ни разу.

Питер спал плохо. Его