И она закричала:
— Я сознаюсь во всем.
— Отведите ее в тюрьму, — со вздохом облегчения произнес мэтр Юк. — Теперь все пойдет быстрее. И запишите, секретарь, что она сделала свое признание перед нами, а не перед мессиром Боденом. И это очень хорошо, это доказывает, что мы не нуждаемся в надзоре со стороны. Что же касается вас, Жак Ноэль, то я этого дела так не оставлю. Вы можете потерять свое место, друг мой! Я уже подготовил донесение.
Сержант увел Жанну.
Порядок, таким образом, восстановился. Мэтра Юка, однако, несколько разочаровало спокойствие, с каким встретил новость Боден. Бодена, казалось, ничуть не задело, что Жанна решила сознаться в его отсутствие.
— Полностью созналась и без пытки! Я вас поздравляю, мэтр Юк!
Слова искренние. Боден был слишком уверен в своем превосходстве, чтобы отказывать другим в возможности удовлетворять свое самолюбие в делах мелких, которым он не придавал большого значения. И еще он слишком ушел в свой предмет, размышляя о всех последствиях, чтобы замечать удовлетворение на лице мэтра Юка. Мэтр Юк, каретник, палач, сама Жанна — всего лишь инструменты, слога в слове, которое предстоит расшифровать. Смысл этого слова занимал его сознание так, что он не обращал внимания, как написаны буквы. Был ли в состоянии понять анжуйского политического деятеля толстяк сангвиник, которого подтачивало изнутри чувство собственной неполноценности?
«Теперь важны подробности», — думал довольный Боден. Ночные пророчества были начисто забыты. Теперь он успокоится, насытится, ведь Жанна призналась. Все вставало на свои места, головокружение, тревога позади. Теперь уместна лишь серьезная прочная жалость. Заставить сбившуюся с праведного пути Жанну ясно увидеть свою вину, вызвать, если возможно, раскаяние, а затем из соображений гигиены, из заботы о здоровье общества, а также для примера казнить ее. Боден был удовлетворен, как после удачной концовки выступления. С некоторым стыдом Боден признавался себе: он рад, что все обошлось без пролития крови. Он попросит о смягчении приговора, об удушении перед сжиганием, — так пристойнее. При условии, конечно, если она расскажет обо всем с полной откровенностью. Тогда его путешествие будет небесполезным. А теперь он с аппетитом позавтракает.
С непомерным аппетитом. К пяти часам он уже чувствовал тяжесть во всем теле, болел желудок и ум был не такой живой. Мясо кабана было слишком острое, а то и несвежее? И потом эта подливка. Строгий образ жизни, который он требовал соблюдать у себя дома (Франсуаза всегда шла ему в этом навстречу), имел тот недостаток, что делал Бодена слишком чувствительным к очень уж тяжелой провинциальной кухне. Да, не повезло, тем не менее нужно действовать.
— Пусть введут эту женщину.
Она казалась теперь не такой самоуверенной. Взгляд блуждающий, сама дрожит. К секретарю суда возвратилось его отвратительное высокомерие. Ох уж эта человеческая натура! Боден решил не скупиться на добрые слова.
— Жанна, мне передали, что вы сознались, добровольно сознались. Я рад за вас, очень рад. Иногда достаточно минутного раскаяния, чтобы искупить греховную жизнь. Однако раскаяние должно быть полным. Хотите ли вы признать свою вину во всем ее объеме?
Она почти неслышно прошептала:
— Да.
— Хорошо. Вы можете рассчитывать на снисходительность и жалость судей, в пределах возможного, естественно.
Жанна вдруг с ожесточением бросила:
— Они купят мне небольшой дом?[12]
— Я уже говорил вам, Жанна, что не совсем одобряю прием мысленной оговорки, хотя иногда без него нельзя добиться правды.
— Немало людей солгут, лишь бы заполучить себе настоящий дом.
— Послушайте, Жанна, хватит уже оттяжек. Вы сознались перед свидетелями, и вы будете сожжены. Однако может так случиться, что вас предварительно удушат. Это единственное, что я могу с чистой совестью пообещать. Давайте не будем медлить. Мне дорога каждая минута.
Он тут же пожалел, что так сказал, ведь для Жанны каждая минута стоила еще больше.
На мгновение он в растерянности взглянул на женщину, обреченную на смерть. Потом опустил глаза.
— Вы сознаетесь, что имели сношения с дьяволом с самого юного возраста?
— Нет.
— Жанна, вы сами сказали, что в церкви…
— Я не говорила, что это был дьявол. Я сказала: высокий мужчина в черном. Наверно, солдат.
— Это случилось в церкви вашего прихода?
— Да, она стояла в стороне от деревни.
— Перед алтарем?
— Да.
— И вы сошлись с кощунственными намерениями?
— Да.
— Сколько вам было лет?
— Тринадцать.
Секретарь молча строчил. Да и сам Боден делал записи. С безмятежным видом, словно писец. Все шло как нельзя лучше. Неужели и эти двое окажутся сильнее ее? Ярость и паника овладели Жанной. Однажды вечером в церкви она (худая девочка в лохмотьях) и вправду обольстила человека в черном (он прискакал на лошади), отставшего, должно быть, от швейцарских войск, пересекавших их деревню за несколько недель до этого. Потребность плоти? Нездоровое детское любопытство? Желание проявить свою крошечную власть над взрослым человеком столь внушительного вида (он носил шпагу)? Злоба на церковь, где ее оттесняли на задний план, едва терпели? Она бы, однако, не удивилась, если бы подверглась за это какому-нибудь ужасному наказанию: ударила бы в нее молния или внезапно, словно призрак, возник бы перед ней карающий ангел со сверкающим мечом. Как знать, может, она на это и надеялась?
— И вы не устрашились подобного поступка?
Конечно, устрашилась. Страх и желание — она не умела отделять их друг от друга. Боязнь обнаружить, что Бог тоже «по ту сторону», и желание, чтобы появление ангела окружило сиянием и ее, отверженную девочку, которой надо было «быть осторожной», как без конца твердила ей бабка. Осторожной! Не с этого ли слова начался ее бунт?
— Человек в черном потом не возвращался?
— Нет.
— Это малоправдоподобно, однако… Изменилось в вас что-нибудь с этого дня?
— Я стала счастливее.
Подходило ли тут слово «счастливее»? Она понимала, что ни одна девочка ее возраста не отважилась бы на такое. Натолкнувшись на грубость, обиду, она часто говорила себе: «Если бы вы знали!», и ею овладевало чувство превосходства, согревающее подобно доброму вину. Жажда человеческой теплоты, которая мучила Жанну после смерти ее бабки, улетучилась как по волшебству; теперь Жанна питала к людям презрение. «Счастливее!»
Под этим она подразумевала слегка болезненное опьянение от мысли, что она, наконец, стала хозяйкой своего несчастья, может оседлать его, как животное (это, а не какое-нибудь другое животное несет вас на шабаш), что она не желает от него отказываться с того самого момента, как начала делать зло другим. Разумеется, слово было неточное. Счастье — это то, чем владели другие, что они выставляли напоказ, огораживали подобно полю. Она считала ниже своего достоинства смотреть на их счастье через изгородь, «из осторожности», так как было решено раз и навсегда, что она по другую сторону забора. Нет, она не знала и не хотела знать, что такое счастье, но стоило ей на мгновение увидеть его не глуповатым, пресным, безвкусным, а пронзенным, распятым, жгучим на лице палача, Жанна словно потерялась, обезумела, она защищалась от тени, от догадки, сама не знала от чего.
— Счастливее? Как вы это объясните?
Боден наклонился к Жанне, и его худое лицо выразило высшую степень любопытства. Боден старался понять. Счастливее… На ее примитивном языке это могло означать, что она чувствовала себя более уверенно, обретала в зле ту надежность, убежденность, которые редко приносило с собой добро. Тоже своего рода благодать.
— Вы ведь понимали, что совершили преступное действие? Не сомневались в этом? Вы чувствовали, как внутренне изменились?
— Да, — ответила она наугад, как если бы вдруг под действием чар лишилась своих способностей, умения впадать в колдовской транс, безошибочно наносить удар, добраться до человека, минуту назад скрывавшегося за своими доспехами. Ее мысль металась по кругу, как зверь в клетке.
— Но через некоторое время это впечатление рассеялось, и вы захотели восстановить его снова? Вы почувствовали такую потребность? Необходимость?
Она снова ответила: «Да». Воля ее была парализована и, словно ослепленный зверь в клетке, она тыкалась во все стороны в поисках выхода. Боден придвинулся к ней еще ближе, говорил он тихо, но возбужденно, как будто от этих вопросов и ответов зависела его собственная судьба. Боден зависел от нее, Жанна чувствовала это, была в этом уверена; если бы только она сообразила, в чем именно, как сподручнее нанести ему удар. Но пока она, словно заинтригованная, во власти страха, соглашалась с ними, давала себя провести, они же вытягивали из нее то, что могло их успокоить, укрепить их ханжеское чувство превосходства. Ей было страшно. Эти старые россказни о том, что колдунья лишается перед судьями своей власти, — неужели такое возможно? Ведь секретарь суда только что… Это палач, тупое животное, выбил Жанну из седла, вернул в положение «парии», знакомое ей с детства, к яростному отчаянному неприятию «осторожности» (почему осторожной должна быть я, а не другие?), к необходимости поиска родственных душ, которые она нашла позже, много позже и таким необычным способом.