был вынужден разгласить моё собственное убеждение, но поддержать его тем, что слышал из уст епископа Самуэля и от присутствующего там Бонера.
Казначей, услышав это, улыбнулся и поклонился.
– Она давно знает, что я о ней думаю, – сказал он холодно.
Марсупин продолжал повествование:
– Дошло до того, что Бона от злости расплакалась.
– Я была и являюсь королевой, – начала она кричать, – хотите меня тут сделать служанкой и невольницей.
На это я одним словом ответил:
– Нет, только матерью!
На самые разнообразные упрёки я, ради хорошего дела, всегда находил справедливый, готовый ответ, который она не могла парировать.
В конце концов она припёрла меня приданым, что из великих обещаний она до сих пор ломаного гроша не видела. И на это я сказал, что всё-таки срок не прошёл, и в нём долг будет уплачен.
Я знал от ксендза Самуэля, что королева, когда не может ничего сделать со старым королём, убегает в слезах и гневе… то же самое было со мной. У неё вновь брызнули слёзы, а злость душила, она рыдала и ругалась.
Потом она отвела меня подальше, чтобы нас не услышали, и напала на меня.
– Ты, подлый слуга, – крикнула она, – как ты, грязный вредитель, смеешь мне, королеве, говорить такие вещи, так упрекать?
– Ваше величество, – проговорил я, – то, что я говорил, – ничто. Государь мне поручил поведать гораздо больше, и такие вещи, которые, вы думаете, что известны одному Господу Богу, и эти я обязан изложить императору вместе с тем, что тут видел, слышал и понял.
Я видел, как она побледнела, услышав это, задрожала и, казалось, приложила все силы, чтобы успокоиться. Она понизила голос и одновременно смягчилась, сменила предмет разговора, так что я был ошарашен.
Она дико поглядела мне в глаза.
– Я надеюсь, – сказала она, – что вы рекомендуете императору мою дочку Изабеллу, я требую это от вас. Засвидетельствуйте и обо мне, что я не злая мать, что это клевета подлых людей, которые хотят нас разделить.
Я остолбенел вначале, не понимая внезапного оборота.
– Довольно, довольно, – сказала она, – пусть это всё кончится, пусть об этом не будет речи, пусть наступит согласие. Молчи, прошу.
Полагая, что могу рассчитывать на это обещание, – говорил дальше Марсупин, – я заверил её, что касается меня, то мир и покой чувствую своею обязанностью поддерживать, насколько в моих силах.
Так кончилась эта моя славная аудиенция у королевы, а скорее борьба, в которой, как я себе льстил, я одержал победу. Но кто знает эту коварную и хитрую женщину?
Назавтра после этого поражения я узнал от епископа Самуэля, что она пошла с плачем к старому королю жаловаться на меня, что без должного почтения смел упрекать её, на что Сигизмунд отвечал с бранью и угрозой, что она сама в этом виновата, и что своим поведением, упаси Боже его от смерти, наделает себе неумолимых врагов и уготовит тяжёлый жребий.
Того же дня, видно, успокоившись, она пошла к молодой королеве, притворяясь с ней очень сердечной. Долго с ней разговаривала и Холзелиновна сразу мне об этом с большой благодарностью донесла.
– Да ну! – прервал молодой Дециуш. – Тогда дела пошли лучше, чем вы говорите, и можете этим гордиться.
– Выслушайте до конца! – вздохнул Марсупин. – Этот мир и надежда на примирение продолжались недолго. На самом деле наша молодая госпожа приобрела на этом передышку и набралась новых сил.
Мы должны смотреть на неё с восхищением, с удивлением её силой духа, храбростью, какую она проявляла.
Со стороны Боны, вызванная минутным страхом сдержанность, поддельная нежность продолжались недолго. В сердце гадины собирался яд. Она не смела выступить открыто, но в мелких вещах, где только могла молодой пани надоедать, не мешкала.
Однажды утром приходит ко мне достойный Дудич… (Марсупин взглянул на Бонера, и оба улыбнулись) и говорит, что несколько дней назад наша молодая государыня послала к управляющему старой королевы, прося кусок сыра пармезана. Управляющий сразу же его дал, но итальянки, которые не любят молодую королеву, потому что может отобрать у них любовника, тут же донесли о том Боне, говоря, что молодая госпожа позволяет себе приказывать, не спрашивая матери.
Разгневанная королева немедленно выдала управляющему приказ, чтобы не решался ничего давать молодой королеве.
Это вызвало у меня смех и, придя сюда к господину Бонеру, сказал ему об этом.
– И разумеется, – сказал Бонер, – я тут же велел тридцать фунтов пармезана послать молодой королеве, прося, чтобы обратилась с приказами ко мне, а я обеспечу тем, что только будет нужно.
– Сыр уже был у королевы, – продолжал дальше Марсупин, – маршалек уже о том проведал, начали говорить о нём, а я также не колебался громко говорить, что королева Бона и теперь не слишком любезно обходится со снохой, рассказывая в доказательство историю о сыре. Шпионы Боны, придворные молодого короля, целая группа пособников сразу сделали ужасную трагедию из этого сыра. Бона приняла её к сердцу. Прислал ко мне курьера сам маршал Опалинский, требуя, чтобы я признался, кто мне говорил о том сыре.
Я обратил это в шутку, не желая губить бедного Дудича, который боялся, потому что боялся, что ему отомстят.
– Это не шутки, – ответил им маршал Опалинский, – королева во что бы то ни стало требует имя того, кто пожаловался о сыре.
– Этого имени я и под пытками не скажу, – отвечал я решительно, – мне не пристало никого предавать. Моя обязанность – всё тут слышать, всё видеть, до всего доходить, это моя служба, но никого обвинять и называть не могу.
На следующий день прибегает каморник старой королевы, вызывая меня к ней; я был почти уверен, что пойдёт речь о сыре. Но я немного ошибся.
Я бегу, меня вежливо просят минутку подождать. Смотрю, идут, как на великий суд, паны сенаторы, маршалек Опалинский, дальше ксендз Самуэль Мациёвский, у которого на устах улыбка, за ним Гамрат… придворные вносят в залу подножки, ковры, покрывала, готовят сидения, столы… составляется трибунал.
Впустили и меня, обвинённого. Придворным и каморникам велели отойти. Пришла Бона во всём величии, приказывая занять места Гамрату, Мациёвскому, Зебридовскому, наконец мне и пану Бонеру.
Видя этот серьёзный ареопаг, можно было подумать, что тут должно было начаться совещание о важнейшем для государства деле, о мире с Турцией, о королевстве для Изабеллы в Венгрии, о перемирии или войне!
По правде говоря, я забыл о сыре, удивляясь только, что и меня соизволили вызвать на такое важное совещание, когда королева сказала:
– Господа, вы будете смеяться, что таких достойных сановников, королевский совет мне пришлось вызвать для очень
