Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи

Но, несмотря на это, я сумела сохранить блестящее очарование Венеции. Послушницы при первой же возможности по-прежнему засыпали меня вопросами о венецианской моде и скандалах в обществе. Им хотелось думать, что я принадлежала к сливкам общества, поскольку присутствие важной венецианской дамы отбрасывало тень ее величия и на них самих. Они никак не могли понять, почему я приехала в Арекипу, когда могла просто жить на площади Сан-Марко, любуясь на Гранд-канал. И на венецианского благородного господина – своего возлюбленного.

Марчелла Фазан хранила упорное молчание. А сестра Констанция улыбалась и спрашивала:

– Разве может быть на свете что-либо прекраснее нашего монастыря?

Наставница послушниц согласно мурлыкала и целовала меня в лицемерную щеку.

Венецианская Калека старалась держаться от Меня подальше, но Я не позволяла ей ускользнуть от Моего бдительного ока. Я не считала свои ежедневные обязанности исполненными до тех пор, пока Мне не удавалось хотя бы один раз встретиться с ней и заглянуть ей глубоко в глаза. Я надеялась распознать истинную природу ее греха.

Priora заметила, что Я уделяю Венецианской Калеке особое внимание. Она принялась обличать Меня подобно фарисею:

– Неужели вы были посланы нам только для того, чтобы нарушить мир в нашем монастыре? Я горько сожалею о том дне, когда Отцы оказались настолько слепы, что согласились принять вас. Вас следовало бы поместить в сумасшедший дом, дабы не позволить вам сводить других женщин с ума! Не смейте превращать сестру Констанцию в очередную сестру Софию. Вы должны научиться оставлять младших монахинь в покое.

– Я делаю то, что делаю, из любви к Господу нашему, и мои усилия вскоре принесут свои плоды.

Priora прибегла к вкрадчивому тону, словно разговаривала с несмышленым ребенком:

– Сестра Констанция боится вас до дрожи в коленках, поскольку вы едва не утопили ее в тот день, когда она прибыла сюда. Она ведет себя безупречно, и, боюсь, даже слишком безупречно. Вам не приходило в голову, что вы отвращаете мысли бедной девочки от Бога? Что она поглощена не благочестием, а страхом ожидания того, что вы сделаете с ней в следующий раз?

– Ее совесть нечиста, ибо она скрывает грех за своей смиренной кротостью; поэтому, естественно, она страшится неподкупной и нетленной души. Разве может быть иначе?

Priora вздохнула и попыталась прогнать Меня. Я обратила к ней свое глухое правое ухо и позволила оскорблениям вливаться в него, оставляя их без ответа. Я осталась, потому что над ее левым плечом кружил ангел, призывая Меня задержаться в ее присутствии до тех пор, пока она не выпьет горячий шоколад, который Я принесла ей.

Марчеллы не было с нами вот уже целый год, и мы почти не получали от нее известий. А уж я бы знал о них, можете не сомневаться. Потому как я читал все до единого письма Мингуилло, надеясь получить ответ на свое собственное, которое я отослал анонимно, с купцом и сотней монет, которые мы наскребли с остальными слугами. Адресовано оно было priora монастыря Святой Каталины. Я надеялся, что priora напишет Мингуилло и задаст ему несколько неприятных вопросов. Но этого не случилось.

А Мингуилло был доволен, как слон, и процветал. Ему больше не было нужды таиться и втихаря пакостить своей бедной сестре. Но со змеи нельзя снять шкуру. Он по-прежнему не находил себе места. Все ломал голову над тем, куда подевалось старое завещание, и подозревал всех.

Ирония заключалась в том, что он полагал меня своими глазами и ушами, заставляя шпионить за остальными слугами. Ну, я и рассказывал ему сотни ничего не значащих подробностей, скармливая невинную ложь, чтобы он ничего не заподозрил. А под прикрытием его расследования я проводил свое собственное. Всякий раз, когда Мингуилло допрашивал очередного подозреваемого, я неподвижно торчал у него за спиной, смотрел, слушал и вычеркивал следующего кандидата из моего списка возможных похитителей завещания.

Через год меня сочли готовой принять обет. Я не могла найти веских доводов, которые позволили бы отсрочить мой переход и статус полноправной монахини, velo negro, под черной вуалью, что давало право принимать участие в голосовании, проходившем каждые три года. Как давшей обет монахине мне полагалась более просторная комната, слуги и – единственное, что меня волновало по-настоящему, – большая независимость и уединение. Я не вынашивала никаких амбиций, но знала, что могу вызвать скандал, если откажусь принять вуаль, а у меня не было ни малейшего желания привлекать к себе внимание.

Я боялась, что, стоит кому-нибудь взглянуть на меня попристальнее, он увидит Марчеллу Фазан под маской сестры Констанции. Покорная и смиренная сестра Констанция не проявляла никакого интереса к жизни за стенами монастыря Святой Каталины. Но на бумаге яркое существование Марчеллы Фазан продолжалось. За связками свечей в моем шкафчике лежали страницы, на которых я жила по-настоящему. А еще на этих листах бумаги в моем сердце жил Санто, неотделимый от меня. Я не тревожилась о том, любит ли он меня по-прежнему. Я знала, что любит.

Поэтому, принимая обет невесты Христа, я исходила из того, что это обязательство носит временный характер, до тех пор, пока я не выйду замуж за Санто, хотя сейчас, казалось бы, у нас с ним не было ни малейшего шанса когда-либо увидеться вновь.

В кульминационный момент мессы я легла на пол, раскинув u стороны руки, словно бы распятая на кресте, и шепотом принесла клятву, которая связывала меня с монашеским орденом. Затем я опустилась на колени перед улыбающейся priora и произнесла неубедительные слова своего обещания. Через окошко на хорах священник протянул мне черную вуаль. Другие монахини помогли мне надеть ее и расправить, чтобы все выглядело безупречно. Невеста должна быть красивой и достойной своего мужа.

И только когда мне на палец надевали обручальное кольцо, я невольно отпрянула в сторону от священника, отчего публика, наблюдавшая за церемонией, изумленно ахнула.

Я протянула ему руку, говоря себе: «Это всего лишь репетиция перед моей настоящей свадьбой».

Затем мне на голову водрузили венок из роз и торжественно отвели обратно в клуатр, где состоялось празднество, которое едва ли можно было назвать духовным, учитывая количество съеденных нами пирожных и печенья; за исключением vicaria, естественно, у которой шел десятый день ее очередного исключительно длительного поста.

Я покрутила кольцо на пальце. Направляясь к себе в комнату, я сорвала травинку и просунула ее под золотой ободок на пальце так, чтобы кольцо не соприкасалось с кожей.

На письменном столе Мингуилло Джанни нашел письмо от priora монастыря Святой Каталины. Она напоминала ему о том, что он должен прислать последнюю часть приданого Марчеллы, поскольку она уже принесла монашеский обет.

Я, как слепой, спотыкаясь, вышел из ostaria, ничего не видя перед собой. Привалившись к стене, я почувствовал, как монеты у меня в заднем кармане впились в мою плоть, словно ножи. Обвенчалась с Господом? Это означало, что она вышла замуж за другого, не за меня.

Почему она не захотела оставаться послушницей или стать терциарией, келейницей?

Следом за мной вышел Джанни, мысли которого были заняты совсем другим.

– Мингуилло говорит, – мрачно пробормотал он, – что у нее будет своя рабыня. Ему придется платить. Но разве эти перуанские слуги смогут угадывать все ее желания так, как это делали мы с Анной?

– Почему она так поступила? – терзался я. – Как она могла принять вуаль, когда знала, что я…

Джанни хлопнул меня по спине:

– Может, она скрестила пальцы, когда приносила обет? Может, все это лишь большое надувательство? Может, – лицо его помрачнело, – они одурманили ее?

«Может быть, ее избили, – подумали мы одновременно. – Может быть, они держали ее взаперти, чтобы она сошла с ума». Тогда у нас не было причин полагать, что режим в монастыре Святой Каталины окажется мягче, нем в самом строгом монастыре Венеции. В конце концов, Мингуилло сам выбрал его.

Я никогда не видел. Марчеллу в черном. Должно быть, по контрасту ее кожа выглядит сейчас очень бледной. Врачи, пользующие монахинь, замечали, что черный цвет их облачения вызывал постоянные проблемы с кожей, поскольку темные платья поглощали солнечные лучи, затрудняя выделение тепла телом. Темное одеяние с готовностью впитывает болезнетворные частицы и накапливает в себе вредные соединения. Эта метафора вполне применима ко всем функциям организма: быть монахиней – то же самое, что медленно умирать. Мертвое для внешнего мира, тело монахини постепенно распадается, недоступное для любящих глаз.

А вот в том, что касается Наполеона, я оказался прав: его чесотку оказалось не так-то легко утихомирить. Мой старый пациент восстал из собственного пепла и с триумфом покинул Эльбу. Вскоре он прибыл в Париж, намереваясь вернуть все, что потерял, кроме молодости и здоровья, которые оказались утрачены безвозвратно.