Вдруг беглецы насторожились и снова кинулись в седла. Не щадя плетей, помчались вдоль Дона вниз: они явственно различили храп, и ржанье, и топот погони. И худо было, что Бернабов конь откликнулся ржаньем на ржанье.
Но едва остановились снова, как хруст разрываемого кустарника, топот и конский визг вновь обнаружили близкую наступающую погоню. Поскакали, меняя дороги, делая петли в перелесках, в оврагах, в лесных ручьях и реках.
Наконец силы иссякли. Старый мурза Турган, потомок Чингиза, замертво свалился в траву. Поднимать не стали, стремясь уйти подальше, запутать следы.
Но словно лесные нечистые силы подсказывали врагу места, в которых пытался передохнуть обессилевший, ошалелый хан. Едва останавливались, снова возникал топот погони.
— Кони дальше не понесут нас! — крикнул Бернаба.
— Бежимте! — позвал Мамай, кидаясь в кустарники. Но добежать они не успели: их окружили топоты, и ржанье, и визг.
Хан растерянно остановился — оказалось: три дня они убегали от своих, татарских лошадей, сбежавших вслед за ними с Куликова поля. Оседланные, уцелевшие в битве, лошади теперь гнались за своими товарищами, с которыми вместе паслись.
Тогда закололи одного из коней, развели огонь и впервые за эти дни поели печеного мяса. А впереди еще была длинная безлюдная степь.
Много дней спустя, пешие, грязные, в рваных халатах, растеряв пояса и тюбетеи, они подошли к Сараю.
Возможно ли было хану в таком виде возвращаться из похода? Решили дождаться вечера и, пользуясь ранней осенней темнотой, незаметно пройти в город.
— Нас примут за бухарских дервишей, и как-нибудь мы пройдем.
Они издалека обошли городские стены и добрались до кладбища. Здесь и решили переждать. Их поразило обилие свежих могил; вся восточная сторона кладбища, ближняя к городу, завалена была свежей землей, насыпанной кое-как.
Мамай послал одного из мура.
— Ты так изменился в лице, так стал смугл, и лохмат, и грязен, тебя да будет к тебе милость аллаха! — никто не узнает. Ступай узнай — что там?
Мурза ушел. Его ждали долгий час, но так и не дождались.
Мамай послал в город другого мурзу. Но и этот не вернулся.
Тогда, едва солнце двинулось к земле, пошел сам.
В воротах его не окликнули, и не задержали, и даже не взглянули ни на него, ни на его спутников. Но за спиной хан услышал насмешливый ленивый голос стража:
— Видно, это тоже Мамаевы?
Хан не посмел оглянуться: что случилось? Здесь уже знают? А если знают, почему не кидаются помочь усталым воинам?
Он дошел до своего маленького дома, где таил сокровища. Слушая, тихо ли на дворе, он взял в руку медный кованый молоток, подвешенный к чинаровым воротам, и долго стоял тут вдвоем с Бернабой, не решаясь постучать.
В Орде лишь один Бернаба знал этот дом. Мамай, свергнувший многих ханов, тайно построил его в тени городских стен, невдалеке от базарных ворот, чтоб укрыться здесь, если кто-нибудь вздумает свергнуть его.
Конюх, открывший калитку, отшатнулся: он не узнал бы хана, если б, как всегда, не стоял позади Мамая Бернаба.
Они вошли и крепко заперлись…
Конюх рассказал, что, когда хан вывел все войска на Русь и когда войска отошли столь далеко, что уже не могли немедленно вернуться, к Сараю подошел Заяицкий хан Тохтамыш, взял беззащитный город, захватил много станов и юрт, вырезал, для острастки, Мамаевых друзей и ныне правит Золотою Ордой.
«Где же мне ваять сил, чтобы выбить его отсюда?» — задумался Мамай.
И генуэзец задумался:
«К Тохтамышу мне не войти; к Дмитрию не войти; к Олегу — входить незачем! Кто же мне остается? Мне остается Мамай!»
— Хан! — сказал Бернаба. — О нас не знает никто, пока твои мурзы все или один из них — не пойдут на поклон к Тохтамышу. Они ему скажут: «Мамай в городе, прими нас, верни нам наши места в Орде, и мы будем служить тебе честно, а чтобы ты поверил нам, мы отыщем тебе Мамая».
Мамай позеленел от гнева. Почему он не перерезал этих мурз, когда пробирался с ними степью? Бернаба прав. Но гнев вдруг сник: внезапно он догадался, что, может быть, уже сейчас Тохтамыш слушает слова предателя. Надо спешить!
— Что делать? — спросил он у Бернабы.
— Взять сокровища, взять все, что возможно взять, и бежать отсюда!
— Куда?
— К нам, в Кафу. Там тебя никто не достанет, там осмотришься.
— Бежать?
Всю ночь они складывали сокровища, награбленные Ордой на севере, на западе и на юге, — сокровища, которые награбил у Орды Мамай. Когда зашумело пестрое базарное многолюдное утро, они с немногими слугами вывели караван и по знакомой дороге спустились к устью Волги.
Много дней они шли, покрытые солоноватой пылью.
Когда Волга осталась позади, Мамай успокоился. Когда вдали, в стороне, завиднелись в небе легкие, как дальние облака, снега гор, Мамай возликовал; сокровища, ради которых он убивал, лгал, не спал ночей, кочевал в походах, предавал, старел, — с ним! Они ему дадут власть, ибо он сможет за это золото, за огненные камни, за золототканые ковры, за редкостное оружие нанять новое войско, разбить Тохтамыша, взять под себя его силу и стать снова великим ханом Великой Орды.
В приазовских степях на них обрушились ветры такой силы, что верблюды ложились, отказываясь идти вперед. Но Мамай упорствовал и торопил караванщиков.
Он высоко держал голову, когда наконец увидел спускающиеся к морю мощные каменные стены и высокие круглые башни Кафы.
Но Бернаба встревожился:
— Не горячись, хан. Затаись до времени. Я знаю уединенный двор. Верное место. Сначала оглядись.
Они спустились в пригород, заросший садами, в каменные узкие улочки Кафы.
Здесь за одной из стен разгрузили караван, и Мамай поселился в верхней келье над складами.
С крыши виднелось море. Улочка спускалась к берегу. Какой-то беззаботный рыбак пел, вычерпывая из лодки воду.
Всюду по дворам висела на шестах, провяливаясь, сырая рыба. На длинных нитках поперек дворов колыхались яркие гроздья алого перца. Каждый двор был открыт другому двору — не таились, как в Орде, не строили каждый из своего двора крепость против соседа, как в Сарае.
Было легко дышать. Даже мощные городские стены на солнце казались голубыми, словно сложены из стекла, а не из камня.
Бернаба клялся, что торопливо готовит поход в Орду. Он уходил с утра. Двор был безлюден, останавливались здесь редко. Только говорливый содержатель двора, грек, бездельник и крикун, досаждал Мамаю:
— Какой товар привез, купец?
— Золото! — сердито ответил Мамай, но спохватился, заметив, как глаза грека жадно блеснули.
— Нет, нет, пшеницу.
— Почему не продаешь?
— Жду цену.
— Чего ждать? Она дешевеет.
— Потому и жду.
— Значит, богат, если можешь ждать! — сообразил грек.
Вечером нашла грусть. Мамай вспомнил, что, может быть, Тохтамыш уже коснулся той из его жен, у которой брови похожи на крылья стрижа. Мамай впал в ярость: он сейчас бы, босой, безоружный, обряженный, как купец, кинулся пешком в Сарай, вырвал бы из дерзких рук свою красавицу! За два года Мамай не успел к ней привыкнуть, тосковал о ней, когда шел на Русь, жалел, что на Дон взял не ее, а многих других. Теперь она в Сарае, а другие — уже в Москве.
Мамай едва не задохнулся от ярости, сидя один на крыше заезжего двора в теплой Кафе.
— Что же ты? — крикнул он Бернабе, увидя его на дворе. — Долго ль еще ждать? Завтра я пойду сам!
Бернаба опустил глаза:
— Торопливость годится только при ловле блох.
Он нашел слова, чтобы утешить Мамая. У генуэзца были в запасе такие слова.
Ночью от Мамая вышла женщина, прикрываясь черной шалью. Бернаба поспешил войти к хану, прежде чем он успел закрыть за женщиной дверь.
Мамай отпрянул от Бернабы, но успокоился, видя, что вошел свой.
— Есть новости?
— Да! — ответил Бернаба. И воткнул в горло Мамая нож.
До рассвета Бернаба оставался у мертвеца. Он обшарил каждую щель, зная, как Мамай хитер, как осторожен. Он нашел мешочек алых лалов, запрятанных под порог. Нашел алмазы, вшитые в шов халата, завернул в пояс слитки золота. Заткнул за пояс тяжелые серебряные, изукрашенные драгоценными камнями рукояти мечей, отломанные от лезвий. Повесил на грудь мешок с изумрудами.
Утром он послал хозяина двора в город, на базар, вышел следом за ним и подозвал генуэзцев. Они перекинули через спины ослов мешки, и ослы, перебирая копытцами, быстро спустили ханские сокровища к морю.
Вдали стоял смоленый корабль.
Видно было, что паруса его наготове.
Начали грузить мешки в лодку.
— Тяжело! — сказал лодочник.
— Выдержит! Море тихо.
Они догрузили последний мешок и оттолкнулись. Перегруженная лодка черпнула носом, но выпрямилась.
Бернаба сел позади за руль, как в детстве. Гребцы взмахнули веслами.
