Староста Свято-Лазаревского храма Титов, выслуживаясь перед протоиереем Николаем Кольцовым, изгнал вдовую матушку Полину Антоновну и дочь ее Нину сразу же после похорон отца Викторина из дома под колокольней. Мать и дочь до переезда в город Сельцо снимали комнату на улице Володарского.
А как же подвиги?! Спасение батюшкой партизанских семейств от уничтожения?!
Многие из тех, кто знал о тайной деятельности людиновского священника, погибли в боях.
Золотухин за превышение власти – застрелил кого-то – был осужден на десять лет.
Но награды тоже ведь были.
Матушку Полину Антоновну Господь наградил. Замечательной дочерью, внуком, закончившим факультет атомной энергетики МВТУ им. Баумана. Долголетием.
Матушка умерла 19 января 1999 года, в день Святого Богоявления. Ей было 103 года.
Всех обманувший, да суд у Бога
Из Магадана до Находки по серебряно-серому Охотскому морю – плавание изумительное, если качка нипочем.
По одному борту – немыслимые просторы земли, по другому – море и Камчатка.
Александр Иванович Петров о просторах имел понятие положительное.
Плаванием по Охотскому морю начиналась новая жизнь. Начиналась санаторием. Пора было обратить внимание на здоровье. Сердце не каменное; сколько пришлось пережить, перетерпеть…
На палубе чувствуешь себя центром Галактики. Над тобой – необъятное небо, под тобой – неукротимая стихия воды, и до всей человеческой дряни уж так далеко, что за себя наконец-то не страшно.
И главная прелесть: глотнул простора, и – в буфет. С холода рюмка водки – нечто! На закуску – крабы, красная икра. Европа с ума бы сошла.
– Митя! – Александр Иванович чуть было стакашек не раздавил. – Ты что же, не узнаёшь?
Хорошая, смущенная улыбка на мордатой физиономии проступила, как из небытия.
– Саша! Горячкин!
Обнялись. Сели. Хватили по стаканчику.
– Живые, – сказал Горячкин. – Не хуже других. Я свое искупил десятью годами… Между прочим, не жалею, что сюда упрятали. Земля – воистину золотая… О тебе ничего не слышно было. Тебя, помню, Бенкендорф в Минск увез…
– На заводе работал, ракетницы выпускали. Мое дело было штатское: углем завод обеспечивать. Осенью сорок четвертого Бенкендорфа направили в Данию, а я повез Магду и ее дочь в город Калиш. Это в Польше. У Бенкендорфа там имение. Магда взяла меня на работу лесником. Места сказочные, но Красная армия – вот она. Пришлось бежать.
– А ты ведь уезжал в Минск всей семьей?
– С мамой, с братом Иваном, с сестрой Валентиной… Мы и в Польшу вместе переехали, и в Германию, в город Торнау-Зюйд на реке Мельде.
– Ничего себе! – удивился Горячкин. – Надо еще выпить. Давай-ка я закажу.
Митька медленно повел глазами по столикам. Не встретить бы знакомых… Горячкин про Петрова ничего не знает и знать не должен.
Выпили.
– Что я тебе скажу! – Горячкин даже голову пригнул. – Шумавцов и его ребята натворили дел вдесятеро, если сравнивать с «Молодой гвардией». Я кино смотрел, книгу читал. Все геройство краснодонцев – в шахту их кинули. А наши!
– «Наши», – усмехнулся Митька. – Не тот разговор ты затеял. Не для буфета.
– Согласен. – Разлил водку. – А я ребятами горжусь. Махнем за героев?
– За героев! – согласился Митька. – Чем дольше о них не знают, тем наша жизнь спокойней.
В Находке Митька слинял от Горячкина. Героями, идиот, гордится!
До Москвы доехал без приключений, получил в Дальстрое путевку на Кавказ, в Дзауджикау.
В адресном бюро узнал, где живет Наталья Васильевна Иванова. После войны мать, Валентина, Иван перебрались в Подмосковье. Но то было десять лет тому назад.
Новый адрес матери опять же подмосковный, но по другой дороге. Станция Востряково.
Дверь открыла мама:
– Митя?
Он стоял с чемоданом. Опустил чемодан. Опустил руки. Опустился на колени.
– Пошли. Накормлю. Я обед сварила.
Еду подала в комнату. Села напротив.
– Мама, у меня настоящие документы. Чистые. За них заплачено семью годами магаданских лагерей.
– За Людиново сидел?
Митька взял ложку.
– Лапша из курицы. Твоя лапша.
Ел, прикрыв глаза.
– Мама, я твою лапшу помню, когда жили в Бутчино, на мельнице.
Коснулась рукою головы сына:
– Матерый стал мужик… За Людиново сидел?
– Нет, мама. Проводником работал. В Тбилиси. Грузины воровать научили. Возили шампанское. Полагается процент «боя». Этот «бой» – продавали. Меня пристегнули к делу, дали пятнадцать лет.
– А полицаям дают десять.
– Не таким, как я! – судорожно вздохнулось. – Семь лет отсидел. Зачли. Был передовиком. На свободе закончил курсы. Я – шофер третьего класса, бульдозерист. Мама, у меня жена. Еще не расписались… Хочу в Москве завербоваться на Дальстрой. Это совсем другие деньги. Вернусь в Усть-Неру, к жене, деньжат заработаем, а потом уж – в Россию, где потеплей. К Якутии привык, жить можно.
– Ты в Усть-Нере и сидел?
– Заканчивал срок. Сначала меня упекли в Сольвычегодск, потом – в Нижнюю Туру, на Урал. А Якутия оказалась то что надо.
Мать смотрела, как сын обедает.
– Будто отец за столом… Одну ночь можешь побыть. В Нахабино к нам энкавэдэшник приезжал. Тебя ищут. Я от греха поменяла жилье. – Глаза заблестели вдруг. – У жены-то внучка моего не оставил? Как зовут жену?
– Татьяна. У нее сын от первого мужа. Пять лет мальчику. На всякий случай запомни: я – Петров Александр Иванович. Родина моя – Смоленск. Мать – Мария Ивановна, отец – рабочий депо – Иван Афанасьевич. Адрес родителей – Советская, дом 23. Дом одноэтажный, деревянный.
Наталья Васильевна поднялась со стула, сняла икону со стены, прижалась к иконе лицом.
– Богородица! За что нам такое? Мы – работали, мы хлеб растили, зерно мололи. – Положила икону на подоконник. – Митя, ты бы мог быть очень хорошим человеком.
– Бенкендорф меня ценил.
– Бенкендорф! Он – сатана.
Уже в постели Митька попробовал охватить сердцем ли, душою, жизнь матери. Голова закружилась, почувствовал – засасывает. А карусель, беспощадная, во все небо.
Глаза боялся закрыть. И, должно быть, заснул. Глаз не смежая.
Подмосковная электричка Иванову-Петрову – бюро знакомств. Пожалел женщину, помог донести сумки до квартиры, и вот она, сердечная теплота, – москвичка приютила одинокого.
– Какая церковь дивная на вашей улице! Я смотрю, люди идут, идут. Должно быть, намоленная! – выказал благочестие вчерашний зэк.
– Это же – Преображенская! В нашей церкви Патриарх служит. Певчие – из Большого театра. Сам Козловский поет.
– А внутрь пускают?
– Церковь открыта для всех. Сходи, поинтересуйся. За мое здравие записочку подай. Помнишь, что я – Валентина? Всю службу не стой! Я – скучливая.
Церковь золотыми цветами расписана, иконы – огромные, а очередь – к малой, да зато – чудотворной. Казанской.
За свечами тоже очередь. Здесь как раз записочки подавали.
Вписал имя матери, сестер, хозяйки квартиры, Горячкина – «Александр». А вот как себя назвать? Тоже ведь теперь – Александр.
В Красной армии служил и даже воевал под именем Николай.
Рука дрожала, но вывела: «Дмитрий».
Оглянулся – все заняты своей родней.
– Записки подавать и свечки ставить – слишком легкое дело, – сказала Митьке женщина со строгими глазами. – Надо исповедаться и причаститься Святых Даров. Болезни как рукой снимает. Жить легче.
Послушался, пошел, куда показали, занял очередь. Монах в шелковой рясе, роста громадного. Руки белые, а в лице уж такая белизна, будто под кожей не кровь, а сливки.
Митька знал: Бог простит, если правду рассказать. А не простит, так хотя бы от князя тьмы по своей воле отгородишься.
Очередь двигалась. Монах накрывал головы исповедующихся, что-то говорил, улыбался.
«Нет! – сказал себе Митька. – После исповеди взаправду до дверей не успеешь дойти. Храм патриарший, охрана та же самая, что в Кремле и на Лубянке».
Вернувшись, посетовал на дебелых старцев. Валентина согласилась с Александром Ивановичем. Повезла на другой день своего нечаянного мужичка в монастырь.
Инок, изможденный постами, вселял доверие в душу. Назвался Николаем. Каялся, однако, за Митькины грехи. Начал с Минска. Работал-де на заводе немца Бенкендорфа, у жены его, Магды. Это уже в Польше. А когда Красная армия настигла беглецов в Германии, выдал себя за военнопленного, уроженца Гомеля. Попал в саперный батальон. Воевал на совесть. Чехословакию освобождал. Все бы, конечно, хорошо, но война закончилась, и стрелковый корпус перевели в Овруч, под Киев. Казармы ремонтировали. Тут сержант-писарь шепнул по пьянке: контрразведка тобой интересуется. Говорил Митька монаху, как было:
– За часики золотые получил я от писаря красноармейские чистые книжки, денежные и продовольственные аттестаты, проездные документы – махнул в Киев. Из Киева – в Харьков, из Харькова – в Тбилиси.
