Старый епископ, благословив трапезу, сослался на болезнь и удалился отдохнуть в свою келью.
Бату-хан ел очень мало, с большой опаской, но попробовал всего. Субудай-багатур пожевал только гречневой каши с луком и постным маслом. Он зачерпнул кашу из блюда собственной медной чашкой, достав ее из-за пазухи. Из этой же чашки, предварительно вылизав ее языком, Субудай пробовал все напитки. То, что ему не нравилось, он выплескивал на пол.
В середине обеда к Бату-хану подошла китаянка И Лахэ:
– Юлдуз-Хатун не может больше выносить запаха соленой рыбы и слушать грубые голоса урусутских шаманов. Она сейчас упадет от слабости. Ее надо увести отсюда!
Бату-хан посмотрел на Юлдуз. Она сидела неподвижно, опустив глаза, точно спала. Он приказал проводить ее в покои, где маленькая ханша сможет отдохнуть.
Величественный отец эконом встал и, поглаживая окладистую бороду, сам повел ханшу и китаянку в лучшую келью.
Глава четвертая
У двери кельи
Арапша позвал Мусука. Они пошли через крытые переходы, поднимались лесенками, спускались в темные закоулки. Наконец Арапша оставил Мусука в длинном узком проходе. С одной стороны светились небольшие тусклые окошки, затянутые рыбьим пузырем, с другой – был ряд закрытых дверей. Арапша указал на дверь:
– Здесь отдыхает жена джихангира, отхан-хатун.[193] Не впускай никого. Придется сторожить всю ночь. Я приду сменить тебя. Не сходи с этого места.
Мусук стоял долго. Иногда мимо него проходили старые монахи в черных клобуках и длинных черных одеждах. Они прикрывали ладонями зажженные восковые свечи и что-то шептали.
Послышались голоса. Шел Субудай-багатур, за ним вели под руки Бату-хана. Он пошатывался, водил рукой по воздуху, будто ловил что-то, и говорил заплетающимся языком:
– Священный Правитель разрешил напиваться три раза в месяц, но лучше один раз… Я говорю… и монгольские шаманы, и арабские муллы, и урусутские попы… весьма полезные и преданные мне люди! Они учат народ повиноваться власти, уговаривают не бунтовать и вовремя платить налоги. Всем шаманам я дам пайцзы на право свободных поездок по моим землям для сбора денег. Я прикажу, чтобы шаманы, муллы и попы не платили никаких налогов…
Архимандрит и четыре монаха с большими горящими свечами провожали Бату-хана до двери его кельи. Бату-хан вошел, шатаясь.
Архимандрит низко поклонился Субудаю и удалился вместе с монахами.
Субудай-багатур сказал:
– Сейчас в этом доме бога все, сверху донизу, пьяны. Я боюсь, чтобы не было поджога, чтобы наши нукеры не обидели монахов и не началась резня. Ты, нукер, стой, гляди и слушай внимательно. Не сходи с места. Я сам обойду монастырь и проверю стражу.
Мусук стоял, полный тревоги…
«Юлдуз?.. Или не Юлдуз?.. Нет! Это, конечно, ошибка! Таких сказок в жизни не бывает. А финики? А голос в пустыне, назвавший его имя? А маленькая рука, бросившая шелковый узелок с пряниками и золотыми монетами?..»
Через дыру в прорванном пузыре окна виднелся большой монастырский сад с обнаженными черными деревьями. Голубоватый снег лежал сугробами. Протоптанная дорожка пересекала сад. По ней медленно ходил нукер в долгополой шубе, вооруженный копьем… Ветер залетал в окно и осыпал Мусука снежной пылью…
Послышался шорох. Мусук оглянулся. Перед ним стояла, вся закутанная в легкую материю, маленькая стройная женщина. Голова повязана пестрым шарфом. Расширенные глаза смотрят тревожно, чего-то ждут, спрашивают.
Женщина сделала шаг вперед:
– Мусук?
Мусук повернулся. Зазвенела сталь его кольчуги.
– Одна мысль меня жжет, – прозвучал знакомый голос. – Ты тоже взял деньги, полученные за меня?
Мусук жадно вглядывался в блестящие глаза.
– Я виноват только в том, что не был дома, когда братья увезли мою маленькую Юлдуз. Если бы я видел это, я бился бы с ними, как со злейшими врагами. Узнав, что они сде-лали, я проклял свою юрту и отрекся от отца и братьев.
– Теперь я снова могу жить!
Она хотела сказать еще что-то, но остановилась. Мусук заговорил резко:
– Теперь Юлдуз – жена моего повелителя. Он дал мне коня, меч и кольчугу. Он щедр, заботлив, справедлив к своим нукерам. Он храбр и быстр в решениях. Он делает великие дела. Он пройдет через всю вселенную, и не найдется ни одного полководца, который сумеет победить его… И я любил его…
– А теперь? – спросила задыхающимся голосом Юлдуз.
– Теперь я должен его ненавидеть.
Юлдуз с кошачьей гибкостью обвила его руками. Она почувствовала леденящий холод кольчуги. Лицо Мусука побелело. Он оставался таким же неподвижным и холодным, как его кольчуга.
– Разве ты больше не мой, Мусук?
Юлдуз коснулась маленькой рукой щеки Мусука. Он почувствовал аромат неведомых цветов. Он трепетал, полузакрыв глаза, не зная, как поступить.
– Скажи, Юлдуз, он тебя очень любит?
– Меня?.. Я сама не знаю, за что он меня любит! Бату-хан сказал мне однажды, что я дала ему три горячие лепешки, когда он скрывался от врагов. За эти три лепешки он обещал подарить мне три царства – северное, восточное и западное… Теперь я скажу ему, что ты мой брат, и он осыплет тебя подарками, как в сказке. Он завернет тебя в парчу, даст алмазный перстень и табун лошадей!
– Ты скажешь, что я твой брат? Братья продали ту, которая была мне дороже Аллаха и всей вселенной! У меня остался конь, он мне лучше брата. Я уйду от Бату-хана…
Юлдуз отшатнулась, но снова бросилась вперед и ласкала руками суровое лицо Мусука.
Дверь скрипнула, послышалось насмешливое «дзе-дзе!». Оба оглянулись. В дверях стоял Бату-хан.
Из соседней кельи в приоткрытую дверь смотрели приближенные ханы.
В узкой келье отца ключаря на лежанке, крытой овчиной, сидел, подобрав под себя ноги, широкий, грузный Субудай-багатур. Старый полководец немигающим раскрытым глазом всматривался в древнюю икону, написанную на покоробившейся доске. На ней был изображен святой Власий, покровитель домашнего скота и прочих животных.
– Вот этот бог нашему монгольскому улусу приятен! – громко рассуждал сам с собой Субудай и старательно рассматривал суровое темно-коричневое лицо Власия, его седую бороду с вьющимися на концах колечками. – Это наш, настоящий монгольский бог! Он любит и бережет скотину, охраняет коров и баранов и стережет лошадей. А нашим коням нужен защитник, иначе они погибнут здесь, в стране урусутов, где дороги загораживают болота, ели да сосны высокие, как горы. А харакун[194] от злобы и неразумия сжигает скирды с хлебом и стога сена… Скажи, Саклаб – ты сам урусут, – для чего они все это делают? Не лучше ли покориться монгольскому владыке Бату-хану?
Тощий раб, сидевший на скамье возле двери, равнодушно-сонным голосом отвечал:
– Я уже сорок лет здесь не был. Ничего теперь не знаю, что думают наши суздальские мужики. Все с тобой шатаюсь по белу свету, а с людьми не говорю. Кроме котла и поварешки, ничего не вижу.
Субудай продолжал поучать своего раба:
– Ты все забыл, Саклаб! Так нельзя. Надо все помнить и все объяснять своему господину. – Субудай выпрямился и заговорил резким повелительным голосом: – Сходи посмотри, стоят ли нукеры на местах, не дремлют ли. И сейчас же вернись ко мне!
– Так и знал! Даже ночью покоя нет! – ворчал, уходя, Саклаб.
Субудай зажмурил глаз. Голова его свесилась, рот раскрылся. Он заснул и увидел во сне… степь, беспредельную, голубую, и колеблемые ветром высокие желтые цветы. Багровое солнце, заходившее за лиловые холмы, уже закрывало свои дверцы. Стадо сайгаков неслось по степи, прыгая через солнце. «Торопись доскакать до уртона,[195] пока солнце не спряталось!» – шепчет чей-то голос. Он протягивает руку, чтобы удержать солнце. Рука вытягивается через всю степь, в руке копье. Острие прокалывает насквозь солнце… Это уже не солнце, а залитая кровью голова рязанского воеводы Кофы, которого нукеры схватили израненным, а он все бился, пока силач Тогрул ударом меча не срубил старому воеводе голову… Голова раскрыла глаза, насмешливо подмигнула и прошептала: «Торопись! А то завязнет в снегу твое нечестивое войско…»
Грубо стукнула дверь. Огонек лампадки закачался, тени запрыгали на потолке. В келью вошел, задевая за ножки скамьи, засыпанный снегом огромный монгольский нукер. Меховой колпак с отворотами закрывал уши и лицо. Виднелся лишь нос с черными отмороженными пятнами и двигавшиеся с трудом губы:
– Внимание и повиновение!
– Я слушаю тебя, – сказал равнодушно полководец.
– Черный урусутский шаман повторял два слова: «Байза,[196] Субудай». Он толкался и лез сюда. Сотник Арапша приказал провести его к тебе.
– Где черный шаман?
– Здесь, за мной! – Монгол отодвинулся. За ним стоял, тоже весь в снежной пыли, черный монах с длинным посохом и котомкой за спиной. Черный клобук спускался на густые брови.
