овощей. К ее ручкам я привязал длинную веревку. В кармане моей куртки лежал документ, составленный мистером Треуином.
Она ждала у окна.
— Боже мой, — тихо проговорила она, — что вы принесли в этой корзине? Послушайте, Филипп, если вы затеваете очередную мистификацию, то я в ней не участвую. Вы спрятали там раков или омаров?
— Миссис Паско считает, что там капуста. Во всяком случае, в корзине нет ничего, что кусалось бы. Даю вам слово. А теперь — ловите веревку.
И я бросил в окно конец веревки.
— Тяните, — сказал я. — Только обеими руками. Корзина кое-что весит.
Она стала тянуть веревку, как ей было сказано, и корзина поползла вверх, с сухим треском ударяясь о стену, цепляясь за проволочную сетку, по которой вился плющ; я стоял под окном и, глядя на Рейчел, трясся от беззвучного смеха.
Она втянула корзину на подоконник, и наступила тишина.
Мгновение, и она снова выглянула из окна.
— Филипп, я вам не верю, — сказала она. — У свертков очень странная форма. Они кусаются. Я знаю.
Вместо ответа я стал взбираться по проволочной сетке, подтягиваясь на руках, пока не добрался до окна.
— Осторожно! — крикнула она. — Вы упадете и свернете себе шею.
Через мгновение я был уже в ее комнате — одна нога на полу, другая на подоконнике.
— Почему у вас мокрые волосы? — спросила она. — Дождя ведь не было.
— Я купался, — ответил я. — Я же сказал вам, что искупаюсь. А теперь разворачивайте свертки. Или мне самому это сделать?
В комнате горела одна свеча. Рейчел стояла босиком на полу и дрожала.
— Ради Бога, — сказал я, — накиньте что-нибудь на себя.
Я схватил покрывало, набросил на нее, поднял и усадил на кровати среди одеял и подушек.
— По-моему, — сказала она, — вы все-таки спятили.
— Вовсе не спятил, — возразил я, — просто в эту минуту мне исполнилось двадцать пять лет. Слушайте!
Я поднял руку. Часы били полночь. Я сунул руку в карман.
— Вот это вы прочтете на досуге, — сказал я и положил документ на столик рядом с подсвечником, — но остальное я хочу отдать вам сейчас.
Я высыпал свертки на кровать и, бросив корзину на пол, принялся разрывать упаковки, швыряя в разные стороны мягкую оберточную бумагу и рассыпая по постели небольшие коробочки. Рубиновые диадема и кольцо, сапфиры и изумруды, жемчужное колье и браслеты рассыпались в хаотическом беспорядке…
— Это ваше… и это… и это… — повторял я, в исступлении осыпая ее сверкающим дождем, прижимая драгоценности к ее пальцам, рукам, к ее телу.
— Филипп, — крикнула она, — вы не в своем уме! Что вы наделали?
Я не ответил. Я взял колье и надел на нее.
— Мне двадцать пять лет, — сказал я, — вы слышали, как часы пробили двенадцать? Остальное теперь не имеет значения. Все это ваше. Будь у меня целый мир, я и его отдал бы вам.
Я никогда не видел более смущенных и более удивленных глаз. Она взглянула вверх — на меня, вниз — на разбросанные повсюду ожерелья и браслеты, затем снова на меня, и, наверное, потому, что я смеялся, она вдруг обняла меня и тоже рассмеялась. Мы держали друг друга в объятиях; казалось, она заразилась моим безрассудством, разделила мой исступленный порыв, и мы оба вкушали восторг, даруемый безумием.
— Этот план вы и вынашивали последние недели? — спросила она.
— Да, — ответил я. — Их должны были принести вам вместе с завтраком.
Но, как и наши молодцы с их трубками, я не вытерпел.
— А у меня для вас ничего нет, кроме золотой булавки для галстука, — сказала она. — В свой день рождения вы заставляете меня сгореть со стыда.
Может быть, вы хотите чего-нибудь еще? Скажите мне, и вы это получите. Все, чего ни пожелаете.
Я посмотрел на нее, усыпанную рубинами и изумрудами, с жемчужным колье на шее, и, вдруг вспомнив, что означало это колье, сразу сделался серьезным.
— Да, одного, — сказал я. — Но об этом бесполезно просить.
— Почему?
— Потому, — ответил я, — что вы дадите мне пощечину и прогоните спать.
Она внимательно посмотрела на меня и дотронулась рукой до моей щеки.
— Просите, — сказала она. И голос ее звучал ласково.
Я не знал, как мужчина просит женщину стать его женой. Как правило, прежде всего необходимо получить согласие родителей. Если родителей нет, существуют ухаживание, обмен любезностями, прощупывание почвы. Все это не относилось ни к ней, ни ко мне. Между нами никогда не заходило разговоров о любви и супружестве. Была полночь. Я мог бы просто и откровенно сказать ей:
«Рейчел, я люблю вас, будьте моей женой». Я вспомнил утро в саду, когда мы острили по поводу моей неприязни к таким делам и я сказал ей, что для счастья и душевного покоя мне вполне достаточно собственного дома.
Интересно, подумал я, поймет ли она меня, вспомнит ли то утро?
— Однажды я сказал вам, что нахожу необходимое мне тепло и уют в стенах моего дома. Вы не забыли?
— Нет, — сказала она, — я не забыла.
— Я заблуждался, — сказал я. — Теперь я знаю, чего мне не хватает.
Она коснулась пальцами моей головы, кончика уха, подбородка.
— Неужели? — спросила она. — Вы уверены?
— Больше, чем в чем бы то ни было, — ответил я.
Она взглянула на меня. При свечах ее глаза казались еще темнее.
— В то утро вы были очень уверены в себе, — сказала она, — и упрямы.
Тепло домов…
Она протянула руку и, не переставая смеяться, потушила свечу.
На рассвете, до того как слуги проснулись и спустились вниз, чтобы открыть ставни и впустить в дом свет дня, я стоял на траве и в недоумении спрашивал себя, существовал ли до меня хоть один мужчина, чью любовь приняли бы так естественно и просто. Если бы так было всегда, сколь многие были бы избавлены от утомительного ухаживания. Любовь со всеми ее ухищрениями до сих пор не занимала меня; мужчинам и женщинам вольно развлекаться в свое удовольствие — меня же это не волновало. Я был слеп и глух; я спал; но так было прежде.
То, что произошло в первые часы моего дня рождения, будет живо всегда.
Если в них была страсть, я забыл о ней. Если нежность — она по-прежнему со мной. Меня поразило — и мне не забыть этого чувства, — как беззащитна женщина, принимающая любовь. Возможно, женщины держат это в тайне, чтобы привязать нас к себе. И берегут свою тайну до последнего.
Этого я никогда не узнаю — мне не с кем сравнивать. Она была моей первой
