Когда узник немного пришел в себя, отец Хорен продолжал:
— В минуты отчаяния мы находим утешение в боге. Обратись к богу, мелик, обратись со смиренным и покорным сердцем, испроси у него милосердия. Твоя земная жизнь не удалась, так хоть в другой жизни ты будешь счастливее, если покаешься в своих грехах.
— Если я жил в грехе, пусть в грехе и умру, — с горькой ненавистью произнес арестованный. — Это будет моим протестом против бога добра, который отнял сына и бросил меня в узилище.
— Ты хулишь правосудие всемогущего, мелик! Повторяю: сегодня Давид Бек вынесет тебе смертный приговор, но еще есть время раскаяться в испросить прощения.
— Я не привык просить прощения ни у неба, ни у живущего на земле человека. Лучше оставь меня в покое, святой отец.
Отец Хорен поднялся, позвал стражников, стоявших за дверью, те снова втиснули ноги арестанта в колодки и, закрыв дверь, оставили его одного.
В полдень того же дня на Татевской площади собралась большая толпа. Все с нетерпением ждали минуты, когда поведут на казнь тирана и мучителя края. Глаза людей были прикованы к монастырю, откуда должны были вывести приговоренного.
В центре площади стояли вооруженные воины, оцепив круглый помост. Там, натачивая нож, расхаживал пьяный палач, одетый с головы до ног в красное.
— Как справедлив суд господень, — сказал один крестьянин другому. — Пять лет назад как раз на этом месте злодей приказал обезглавить двадцать пять парней, и каких храбрецов! Каждый из них стоил тысячи человек. Сейчас он понесет наказание на том же месте.
— Помню, — вздохнул его собеседник. — То были ребята из отряда Хечо, они укрепились в Цурá и отнимали у персидских сборщиков налогов все, что те насобирали, а еще убивали армян, служивших у персов и обижавших земляков. Злодей подкупил одного негодяя, тот заманил ребят к себе домой, напоил их и, когда они уснули, передал людям Отступника.
Из монастыря вышла группа людей, она двигалась к площади.
— Ведут! — послышалось со всех сторон.
Кое-кто бросился навстречу идущим, другие остались стоять на месте, откуда им было все хорошо видно.
Вели осужденного. С уст людей срывались проклятия, обвинения, брань, которые смешивались с радостными возгласами. Дети, чьи сердца более искренне выражали мнение толпы, тут же окружили негодяя. Они хором скандировали народную поговорку, произнося ее нараспев, как песенку:
Да снизойдет свет на веру Просветителя,
И горе тому, кто отступится!
К песне, слетаемой с уст сотен детей, присоединились и взрослые. Они брали у детей камни и бросали в преступника. В эту минуту приговоренный напоминал бешеного пса, которого на привязи ведут в живодерню.
Отступник сидел на черном осле, без седла, лицом к хвосту. Вместо уздечки ему сунули в руки ослиный хвост. Подобный позор был хуже смерти для человека, который привык ездить на отборных жеребцах с дорогим убранством.
Когда процессия добралась до площади, толпа расступилась, давая ей дорогу.
Воины спустили Отступника с осла. Рядом с ним осталось только два человека — палач и священник с крестом. Последний принялся шептать несчастному слова утешения, уговаривал исповедаться и поцеловать крест. Приговоренный отказался.
— Начинайте! Не задерживайте! — кричала возбужденная толпа. Палач связал осужденному руки и ноги. Потом ударил его, и тот упал, как подкошенный.
Ни на одном лице не выразилось сострадания, ничье сердце не забилось от жалости. Он сам наполнил людские сердца ядом и горечью.
Толпа мальчишек вновь начала скандировать:
Да снизойдет свет на веру Просветителя,
И горе тому, кто отступится!
Слова дошли до слуха осужденного в тот момент, когда палач схватил его за бороду и приставил к горлу нож.
Несчастный повторил про себя последние слова, и палач завершил свое дело.
Толпа возликовала, когда заплечных дел мастер насадил голову убитого на копье и поднял вверх.
Заиграли доол [137] и зурна, и палач, окруженный музыкантами, прошествовал по улицам Татева. Женщины выходили из домов, плевали на голову и дарили палачу медяки…
Возле дороги, ведущей в крепость Зеву, у родника под кроной огромной чинары нашли приют несколько усталых путников. В горах царил полуденный зной; растянувшись нa траве, люди спали в тени дерева. А трое только что пришедших, сидя чуть в стороне, завтракали. Перед ними лежал кусок сыра и сухой хлеб.
— Хлеб так засох, что не лезет в горло, — сказал один из них, самый высокий.
— Без пороха ружье не зарядишь, — ответил ему другой. — К этому хлебу нужен свой порох.
Он вынул из мешка глиняный кувшинчик с водкой, глотнул и протянул друзьям.
— Бог свидетель, это смягчает горло…
Друзья приняли чашу и, выразив согласие, что водка и в самом деле действует смягчающе, стали с аппетитом уплетать черствый хлеб.
Когда завтрак был окончен, высокий, посмотрев на солнце, сказал:
— Теперь можно пускаться в путь, жара спадает…
— Верно, — согласился другой, — нам идти лесом, а там прохладно.
— Как бы то ни было, а идти надо, — сказал третий, — что нам солнце, не из воска, не растаем.
И они стали собираться. В это время один из спящих под чинарой путников поднял голову и лениво спросил:
— Куда держите путь, братья?
— В Зеву, — ответили они.
— Нынче все бегут из Зеву, чего это вы вздумали туда идти?
— Почему же бегут?
— Разве не слышали? Вскоре Зеву будет осажден войсками Давида Бека. Они уже недалеко от крепости, у селения Карачиман.
— А хоть бы и осадили, нам-то что? — сказал один из трех.
— Ах вот что, — насмешливо ответил тот, что лежал на земле, — им очень нравится воевать! Идите-ка вы туда, откуда пришли, война не ваше дело.
— Что верно, то верно, — заговорил один из трех товарищей. — Спасибо, брат, что предупредил. Мы народ мастеровой. Сейчас в Зеву, похоже, работу не найти. Пойдем в другое место, для таких, как мы, кусок хлеба всегда отыщется.
Разговор все время шел на турецком. Лежавший, заметив, что его наставления возымели действие на путников, вновь положил голову на траву, закрыл глаза и, засыпая, произнес:
— Ступайте, вручаю вас аллаху.
Три путника отошли от дороги, ведущей в крепость. Но немного удалившись от чинары, снова взяли курс на Зеву.
На дороге им не встретилось ни души, лишь изредка попадались беженцы из крепости, которые говорили им одно и то же: «Куда вы идете, скоро крепость будет осаждена!»
Один из трех путников был цирюльником, так, по крайней мере, можно было судить по его внешнему виду. Он тащил на себе всю
