— Этим плодом, Николай Александрович, по крайней мере будет то, что вы лишний раз загляните в мою келью.
— И полюбуюсь плодами кисти вашей, дорогой друг. Но все же прежде всего новости.
— Их даже много?
— Вообразите! Первая — что вице-президентом назначен Василий Иванович Баженов.
— Невероятно! После всего, что пришлось ему претерпеть и с московским Кремлевским дворцом, и с Царицыном. Впрочем, последнего творения его я не видел, но слышал самые восторженные отклики.
— И притом вполне справедливые. Такими зодчими Россия должна была только гордиться. И вот теперь справедливость восторжествовала. Может статься, не всем из профессоров академических придется сие назначение по вкусу: слишком независим нравом Василий Иванович. Но воля императора заставит примириться с просвещенным руководством сего гения.
— От души радуюсь и за зодчего, и за Академию нашу. Но вы сказали о нескольких новостях.
— Вторая покажется вам еще более невероятной: конференц-секретарем назначен наш Александр Федорович Лабзин. И хотя сам он от изящных искусств далек, тем не менее полагаю, откроет двери для возвращения другого нашего великого таланта — Левицкого. Сие представляется мне тем более вероятным, что принадлежите вы к общему кругу единомышленников, и если государь счел возможным доверить администрацию академическую одному из мартинистов, то почему бы не сделать того же и в отношении другого, куда более известного и заслуженного?
— Предположения, Николай Александрович, которые свидетельствуют только о вашей старой дружбе ко мне.
— Поживем — увидим.
— Вы ведь давно знакомы с сим достойным человеком?
— Можно сказать и так. Начало знакомства нашего совпало с моим уходом из Академии.
— Каким образом?
— Родился Александр Федорович в Москве, учился у Михаила Матвеевича Хераскова в Московском университете, отличных успехов достиг, помнится, в математике и древних языках. А лет шестнадцати вошел в кружок Шварца. Читали они тогда французских энциклопедистов и сличали мысли их со Священным Писанием.
— Полагаю, не в пользу французских философов.
— Пожалуй, но это не помешало Лабзину сделать отличные переводы «Женитьбы Фигаро» Бомарше и пиесы Мерсье «Судья», впрочем, и с собственными сочинениями в университетском журнале успехов достиг. Михайла Матвеевич его хвалил.
— Я помню, Лабзин государыню приветствовал какой-то хвалебной одой.
— По возвращении ее из Тавриды. Стоит она у меня — вот: «Торжественная песнь на прибытие в Москву из путешествия в Тавриду». Сам ее перед государыней и читал среди прочих пиитов московских.
— Однако без особого успеха.
— Но почему же?
— Потому что никакой благодарности, тем паче назначения особо выгодного не получил.
— Но двор не забыл его, раз последовало нынешнее назначение.
— Счастье господина Лабзина именно в том, что двор о нем совершенно забыл. Иначе государь император ни за что не простил бы ему пиитических восторгов в честь покойной императрицы. Чем же занимался он все это время?
— Николай Александрович, вы запамятовали, что я не любитель подобных сплетен. Могу сказать лишь о том, что сам достоверно узнал. А знаю я, и тоже не первый год, супругу Александра Федоровича, предостойнейшую и всяческого восхищения достойную Анну Евдокимовну.
— Ведь за Лабзиным она вторым браком и сравнительно недавно.
— Недавно и притом Анна Евдокимовна на десять лет Александра Федоровича старше. Отец ее был связан с семейством Воронцовых, особливо с младшим братом княгини Дашковой — Семеном Романовичем. Воронцовы Анну Евдокимовну очень привечали и тогда, когда она с супругом своим первым в доме Михайлы Матвеевича Хераскова поселилась. Супруг ее, Карамышев, большим специалистом по горнорудному делу был.
— Карамышев! Да как же мне его не знать! И Анну Евдокимовну мне видеть доводилось. Тихая она была, неприметная и все больше Ивану Ивановичу Хемницеру, чем мне, благоволила. Любопытно, изменилась ли?
— Изменилась, Николай Александрович, очень изменилась. Нынче это особа пожилая, в каждом смысле достойная. Иной раз Александр Федорович младшим братом ее смотрится.
— Или сыном?
— Разве что потому, что Анна Евдокимовна частенько супруга наставляет, от опрометчивости удерживает.
— Да, к жизни светской она никогда не прилежала.
— А уж нынче тем более, потому ее одну в собрания ложи допускают.
— Так ведь запрет есть на присутствие дам.
— А для Анны Евдокимовны исключение сделано. Большим уважением она у всех мартинистов пользуется.
— И они давно поженились?
— Еще в 1794 году.
— Ну, это совсем недавно. Я полагаю, стоит потолковать и с Анной Евдокимовной, чтобы она подсказала своему супругу идею вашего назначения.
— Николай Александрович, прошу вас не прибегать к подобным методам — они унизительны.
— А разве существуют другие для занятия должностей в государственных учреждениях?
Петербург. Васильевский остров. Дом Д. Г. Левицкого. Д. Г. Левицкий, А. Ф. Лабзин.
— Вы не были на последнем заседании ложи, Дмитрий Григорьевич, так позволил взять на себя смелость побеспокоить вас: не захворали ли?
— Настасье Яковлевне моей недужится, Александр Федорович. Не захотел ее дома на Агапыча одного оставлять.
— Дохтур был?
— Был. Чахотки опасается.
— Вот уж не дай Господь! Да с чего бы? На здоровье Настасья Яковлевна, сколько мне от Анны Евдокимовны известно, никогда не жаловалась, все за вас опасалась — не перетрудились бы, огорчений каких не испытали.
— Да, послал мне Господь в лице супруги моей подлинное благословение. Сколько лет мы уж вместе, а слова резкого от нее не слышал — все шуткой да лаской. О доме заботится, теперь внуков выхаживает. Вот только случилось — простыла, от нашей Агаши ворочаючись. Кашель забил. Дохтур и стал опасаться.
— Я Анне Евдокимовне скажу, чтобы приехала. Может, снадобий каких потребуется, трав, варений — у нас их полон дом. Анна Евдокимовна иной знахарки не хуже лечить умеет, а о вас с Настасьей Яковлевной, сами знаете, всегда сердцем болеет.
— Благодарю вас, Александр Федорович, только себя не утруждайте. Мало у вас дел академических да и по ложе.
— Так и вас, Дмитрий Григорьевич, я, чай, не в гостиной застал — в мастерской. Вижу — портрет новый. Никак графини Протасовой-старшей.
— Ее и есть. Анны Степановны.
— Чудны дела твои, Господи! Ведь столько вы от покойной императрицы претерпели, от Большого двора и вовсе отстранены были, а тут самое что ни на есть доверенное лицо государыни и вашей кисти портрет иметь пожелала. Так сама к вам и обратилась?
— Почти. Но все же без протекции не обошлось. Представлен-то я графине давным-давно был, но к услугам моим она и вправду не прибегала.
— Помнится, Протасова не так просто ко двору государыни попала, кто-то из людей случая присоветовал.
— Так и есть. Анна Степановна двоюродной племянницей графу Григорию Григорьевичу Орлову приходится. Он племянницу во дворец и ввел.
— А когда его «случай» кончился?
— Тогда уже Анна Степановна необходимой императрице сделалась. Покойная государыня без нее никуда. И в карты играть, и за столом, и в беседе с самыми доверенными лицами.
— Даже через обиду свою государыня преступить сумела.
— С Григорием Орловым? Да, обида великая была. Граф, когда я его портрет уже в немолодых летах писал, все опасаться продолжал. Не верил, что супруга его чахоткой умерла — об отраве вспоминал, о кознях придворных.
— И что же граф Григорий волю чувствам своим дал, полагал, это ему с рук сойдет?
— Любовь не рассуждает, Александр Федорович, а граф Григорий Григорьевич к кузине своей такую склонность почувствовал, что с чувством своим и скрываться не стал. Прямо все императрице и изъяснил.
— Безрассудство какое!
— А по мне — честность. Что ж ему было обожаемую повелительницу и благодетельницу обманывать, коли сердце к другой тянется. Государыня его, сам говорил, словом не упрекнула, невесте приданое богатейшее выдала, свадьбу во дворце играть велела, сама невесту к венцу убирала.
— Сила духа не женская, ничего не скажешь.
— Кто скажет, Александр Федорович: то ли сила душевная, то ли сила отчаяния. Очень государыня к Григорию Григорьевичу благоволила. На молодую графиню глаз не могла поднять.
— А какова была собой супруга графа? Мне ее застать не довелось.
— Где же вам, Александр Федорович. Молодые всего-то не более пяти лет прожили. А под венец графиня тринадцати лет пошла. Добра была очень. Хороша ли? Пусть вам Гаврила Романович ответит. Это он ей строки посвятил: «Как ангел красоты, являемый с небес, приятности лица и разума блистала». Когда графини не стало, все находили, что Григорий Григорьевич в уме тронулся. В Москве засел, чтобы из своего Нескучного не выезжать.
