Все рассуждения подобного рода обычно не встречают возражений; многие утверждения люди принимают за действительность, несмотря на то, что они звучат неправдоподобно. Иногда всплывают старые, давно забытые обвинения. Так, например, в Бельгии в ходе первой мировой войны жители искали особые знаки, схемы или планы города на обратной стороне рекламных вывесок фирмы “Магги”, а во время второй мировой войны с той же целью осматривали плакаты, рекламирующие цикорий “Паша”; в обоих случаях искали пометки, якобы сделанные агентами противника из среды самого населения. Еще чаще выдвигаемые обвинения содержат элементы весьма недавнего прошлого, в этом случае любое обвинение звучит наиболее убедительно, как бы придавая им абсолютную точность. Так, например, обвинение членов нацистской партии Голландии в том, будто они всюду стреляли в голландских солдат, подкреплялось ссылкой на заявление, которое сделал лидер партии за две недели до этого. Последний заявил: “В случае немецкого вторжения мои сторонники не будут оказывать агрессорам никакого сопротивления”.
Люди часто искали врагов в своей собственной стране среди священников, монахов и монахинь. Все эти лица носят одежды, словно специально приспособленные для укрытия оружия. По всей вероятности, сказывалось то обстоятельство, что представители церкви издавна окутаны некоторой тайной{766}. [382]
Какой-нибудь не имеющий серьезного значения пустяк может послужить поводом для зачисления человека в число врагов. В глазах некоторых людей становится подозрительным каждый, кто хоть чем-нибудь выделяется среди окружающих.
В 1914 году в Германии самых обычных людей принимали за шпионов, если их внешность хоть чуточку отличалась от внешности других немцев. В Англии в 1940 году необоснованно задерживали многих людей только потому, что они чем-то бросались в глаза, чем-то отличались от остальных, имели что-то странное в своей внешности.
В конце мая 1940 года одного французского лейтенанта избили свои же сограждане только потому, что “у него были рыжеватые волосы, и это вызвало подозрение”{767}. В Брюсселе в те же майские дни 1940 года перевозили на трамвае к вокзалу некоторое количество арестованных. Их сопровождали трое солдат и лейтенант. В это время вдоль улицы шел человек со своей беременной женой - оба брюнеты. Лейтенанту показалось что-то подозрительным. Наверное, иностранцы. Трамвай остановили. Лейтенант приказал привести этих людей к нему, а затем как иностранцев присоединить к остальным арестованным. Мужчина протестовал: “Я живу здесь уже длительное время, вот мои документы; они в полном порядке”. “Документы?” - рассмеялся лейтенант. “К тому же моя жена должна скоро родить!” - “Все это вы объясните там, куда вас привезут!”{}
Как мы видим, человек может случайно попасть под подозрение. Чаще всего (и это вполне понятно) подозрение падает на людей или такие группы людей, которые еще до начала неприятельского вторжения вызывали чувства страха и озлобления. Появление подобных чувств может обусловливаться различными факторами, в большинстве случаев независимыми друг от друга. [383] Иногда это факторы социально-экономического порядка, однако чаще всего они носят политический характер.
Когда на страну нападала национал-социалистская Германия, когда возникала потребность в утверждении, что шпионы и диверсанты имеются в своей собственной среде - какое предположение могло показаться более естественным, как не то, что шпионажем и диверсиями занимаются те самые люди, которые целыми годами выступали в качестве сторонников национал-социалистской Германии, то есть немецкие подлинные, местные немцы, фашисты из коренного населения, все те, кто систематически подрывал существующий строй? Как только приближалась война, многие знали наперед, а другие немедленно начинали предполагать, что те, кто оказывал в мирное время политическую помощь противнику, теперь станут ему помогать и в военных действиях. Людей, подозреваемых в принадлежности к политической пятой колонне, обвиняли, арестовывали, предавали суду, угрожали им казнью. “Все они предатели!” Оскорбительные выражения по их адресу, сыпавшиеся на них удары являлись теми отдушинами, благодаря которым народ освобождайся от чувства страха, неуверенности и злобы.
Не всех жителей страны, подвергшейся нападению, подобные настроения охватывают в одинаковой мере, так как сказывается влияние многих факторов индивидуального порядка. Господствующая атмосфера общего напряжения захватывает каждого человека в отдельности, тем не менее некоторые люди все же сохраняют способность не терять здравого смысла и прислушиваться к голосу своей совести. В Польше, например, отмечался ряд случаев, когда офицеры не допускали расправы над местными немцами, которых подозревали в принадлежности к пятой колонне. Мужество подобных офицеров заслуживает восхищения: человек, вступающийся за “предателя” в момент величайшего возбуждения толпы, сам рискует оказаться зачисленным в категорию “предателей” и подвергнуться оскорблению, а то и избиению.
Опыт, приобретенный на государственной службе, и чувство долга также играют свою роль: полицейские зачастую защищали конвоируемых ими арестованных от [384] разъяренной толпы невзирая на трудности и опасности для них самих. Ведь в толпе могли найтись люди, готовые излить свою ярость на кого угодно. Подобные люди способны избивать и даже убивать. К поступкам таких людей в обстановке, когда страна находится под угрозой, многие относятся терпимо; некоторые даже восторгаются подобными действиями.
Как только подвергшаяся нападению страна терпит на фронте неудачу, начинают искать козлов отпущения, выискивать и создавать в своем воображении все новых и новых “врагов из собственной среды”. Люди стараются не думать о том, что все они тоже несут ответственность за недостатки и ошибки, приведшие к неудачам на фронте; общая вина перекладывается на плечи определенных лиц. Именно благодаря халатности этих лиц враг получил возможность одерживать победы. А может, халатность и ошибки допускались намеренно? Вскоре обвинения становятся более серьезными: указанные лица “совершили предательство”. Поиски козлов отпущения (кстати сказать, их ищут лишь отдельные лица, но выдвинутые ими обвинения с быстротой молнии подхватываются сотнями тысяч) имеет еще одну выгодную сторону: при этом отпадает необходимость искать настоящие глубокие причины неудач и поражений, которые определяются относительно стабильными факторами экономического, политического и военного порядка. Значительно проще утверждать, что причиной поражений скорее являются действия немногочисленной группы лиц. Таким образом, у всех на устах появляются имена видных общественных деятелей: политических руководителей, выдающихся представителей генералитета, известных промышленников - именно они и являются предателями. Как только названы имена, к уже выдвинутым против них обвинениям добавляются все новые.
Так было во Франции в мае 1940 года после катастрофы на Севере; предполагали, что мосты через Маас оказались захваченными противником в результате преступной небрежности, иначе говоря предательства нескольких французских офицеров. О командующем 9-й армией генерале Корапе рассказывали, будто “в [385] критический момент он выехал в роскошную виллу богатейшего промышленника, куда вызвал затем свою любовницу”{769}.
Ни у кого нет такой широкой спины, как у козла отпущения.
Мы хотели бы несколько остановиться на том моменте, когда “враг в нашей собственной среде” впервые называется по имени.
Рациональное мышление играет весьма незначительную роль в том внутреннем процессе, который ведет к этому моменту. Можно сказать, что мышление уподобляется в данном случае прокурору, который получил бы распоряжение судьи подобрать улики для вынесения беспощадного приговора. Такие улики предъявляются в решающий момент. Многих людей обвиняли в подрывной деятельности на основании подозрений. Их обвиняли в том, что они подают противнику самыми разнообразными средствами всевозможные сигналы (световые, дымовые, зеркалами, белыми полотнищами, путем условной окраски крыш домов, нанесением планов и схем на обратной стороне рекламных вывесок и плакатов). Обвиняли, исходя из наблюдений, в таких действиях, которые не имели, если разобраться объективно, никакого отношения к боевым операциям противника. Однако с точки зрения отдельного субъекта, который заявлял о том, что видел подобные сигналы, они, конечно, казались подозрительными. Они служили теми призрачными уликами, в которых так нуждалось возбужденное население той или иной страны, подвергшейся нападению{770}. [386]
Многие нормальные явления мирного времени начинают вызывать подозрения в условиях военного времени или в тех случаях, когда над людьми нависает серьезная опасность. “Скрежет шестерен в коробке скоростей автомобиля кажется звуком сирены, а хлопанье двери - разрывом бомбы”{771}. Еще более подозрительными кажутся поведение и поступки людей, по отношению к которым заранее сложились предубеждение и некоторая враждебность, особенно когда за такими людьми наблюдают в обстановке надвигающейся войны. Каждый услышанный выстрел кажется тогда неприятельским, а если самого неприятеля поблизости нет, значит речь идет о его сообщниках. Впечатление обстрела со всех сторон становится особенно сильным, когда бои идут на улицах города и повсюду свистят пули. Офицеры и солдаты возбуждены; они ведут беспорядочную стрельбу, чтобы подавить собственный страх. По существу, они стреляют друг в друга. В начале войны такие случаи имели место и во время боев вне населенных пунктов. Каждый услышанный выстрел кажется новым доказательством того, что где-то по соседству притаился враг из пятой колонны.
