приказ. Во дворе разожгли огонь.
Затем из дома выбежал наполовину одетый ксендз Пеняжек и, встретившись глаза в глаза с отцом, остолбенел.
— Связать его! — закричал староста.
Когда тот, не желая верить своим ушам, медлил с защитой, двое слуг подскочили, повалили его и скрутили.
Пеняжек сидел на коне со стиснутыми устами, потеряв дар речи, а в блеске огня я видел, что у него слёзы катились по лицу.
— Отец! — крикнул лежащий на земле.
— Отца тут нет! — воскликнул староста. — Есть только судья, есть официально ищущий мести. Нет у меня сына! Ты опозорил свою мать, костёл, опозорил седые волосы отца… наказание тебя миновать не должно. На коня его и за мной! — добавил он, поворячиваясь к своим.
Все мы, что знали старосту, наверно, не меньше сына были удивлены его поступком. Было в этом что-то такое геройское и в то же время такое страшное, такое сильное, что этот человек вызывал уважение к себе.
Ксендз, которого бросили на коня, поначалу так был испуган, что даже не отзывался; потом его охватило какое-то безумие, начал кричать, ругаться, беситься, метаться. Отец ехал, содрогаясь с каждым ругательством, но неподвижный.
— Значит, выдашь меня палачам! Ты! Собственный отец… ты, что виновен так же, как и я, потому что одел меня в это облачение. Ты безжалостный палач!
Только раз задержался на коне Пеняжек и, не смея обратить на него глаза, чтобы от этого зрелища не смягчиться, ответил:
— Я выдам тебя… чтобы принёс покаяние и освободил душу, чтобы если не в этой, то в будущей жизни был спасён. Пусть тебя судят, а Бог милостив будет. Лучше жизнь отдать, чем прозябать в преступлениях без удержу. Я выдам тебя, ибо должен.
Если бы я это всё не видел собственными глазами, если бы я не был свидетелем, не поверил бы тому, так как во всей Польше считали это сначала за сказку; а когда люди убедились, что староста совершил это героическое предприятие, иначе его уважать начали.
В этом слабом человеке был всё-таки муж великого духа.
Сам староста ставил сына перед судом, а когда, рыдая и весь залитый слезами, он совершил этот поступок, не было человека, который бы с ним вместе не плакал.
Архидиакон, который в дороге кричал, метался, проклинал отца и мать, потом как бы онемел. Молчал и дал с собой делать, что хотели, но никакого раскаяния не показывал.
Старый Пеняжек, опережая короля, сам потом сразу сложил с себя полномочия.
Виновника осудили ещё достаточно милосердно, его посадили в глубину башни в Илже и он оставался там три с половиной года, а потом уже и слышно о нём не было.
Мой Пеняжек потом целиком предался набожности и удалился от света, поэтому и двор свой распускал. Хотел в начале задержать меня, потому что привык, но и мне, и ему это было ни к чему.
Проведя несколько лет в этом бездействии, я желал иной жизни, и, попрощавшись со старостой, который отправил меня по-отцовски, наградив, я остался в Кракове, осматриваясь, в какую бы сторону пойти, что с собой делать. Короля в то время, как обычно, в замке не было; достойного моего приятеля Задоры, с которым я рад бы поговорить и посоветоваться, тоже.
Напросившись в каморные к знакомому купцу, Зуки, я проводил время на молитве и беседах со знакомыми. Тянуло меня к коллегам, к наукам, да и другие уговаривали, но нужно было надеть облачение и вместе с тем выбрать духовный сан, а этого я опасался.
Даже грустная история молодого Пеняжка научила меня, что легкомысленно и без призвания надеть облачение и брать на себя обязанности, с ним связанные, не годилось. Может, и воспоминание о Лухне, которое меня не оставляло, питая какой-то нелепой надеждой, воздерживало.
У меня было много знакомых и друзей среди купцов и мещан, и когда я проводил день с профессорами в коллегиях, вечером мне всегда было куда идти и где отдохнуть в весёлом обществе.
В эти времена тяжкое бремя упало на краковских мещан; это случилось по той причине, что после нескольких случаев, начиная с убийства Тенчинского, они должны были отвечать и жизнью, и имуществом; можно было подумать, что это будет ощущаться в городе, однако по сути складывалось иначе.
Город был богатый, торговый, и в новых людях недостатка не было, когда не хватало тех, что предводительствовали. Купцы наживали там на глазах большие состояния и умели их использовать.
В домах хорошего настроения и роскоши было больше, чем следовало. Приходилось законами постоянно сдерживать более богатых, чтобы не подвергались опасности от гордой шляхты, равняясь с ней. Запрещали наряды, цепи, драгоценности, узорчатую одежду, расточительство на свадьбах и крестинах, — но законы не помогали, и богатые мещане так одевались, как и шляхта не могла лучше.
Некоторые имели и кареты, и таких лошадей, что им завидовали паны, указывая пальцами, когда встречали на улицах.
В домах вечерами обычно были слышны песни и музыка, а затем, особенно в то время, и в костёлах, и в праздники любили приглашать музыкантов, и подбирали красивые голоса.
Было общеизвестно, что тот славившийся умом львовский архиепископ, Григорий из Санока, своей счастливой судьбой был в начале обязан музыке и песням, хотя позже показал такой ум, что память о том стёрлась.
Также именно в то время я первый раз видел родителей и того ещё мальчика, который, будучи сыном жалкого сапожника, позже стал шляхтичем и поверенным короля и домочадцем папы, а врагов себе, наверное, этим больше приобрёл, чем сторонников.
Но в эти лета ещё не предполагалось то, что должно было вырасти.
Общеизвестно, что на свадьбах равно мещанских и панских нужны люди, которые принесли бы с собой веселье, умели развлечь, шутить и добавить хорошего настроения. Покойного кардинала Олесницкого упрекали в том, что такой серьёзный и покрытый великими достоинствами муж любил актёров, шутов и такие бесполезные забавы и часто целые часы проводил, слушая весельчаков.
Что удивительного в том, что потом и мещане не устраивали никаких застольев без того, чтобы не нанять на него двух-трёх весельчаков и шутов, не пригласить певцов и цитаристов.
Помню, на свадьбе у одного из Кеслингов демонстрировал своё пение человек, который действительно всех восхищал и умением петь, и голосом, а больше всего хорошим юмором.
Я помню его; он был большой, с некрасивым лицом, бегающими глазами, подвижными губами, с быстрой речью, легко находящий ответ и умеющий рассмешить и развлечь, хоть бы приговорённого на смерть.
Его везде приглашали.
Когда я о нём
