обращался к Святому Писанию, и подолгу находился в глубокой задумчивости, а нередко и в странном оцепенении, и все, что совершалось окрест, мнилось слабым и беспомощным, не способным подвинуть человека к очищению. И непросто было потом обрести душевное равновесие, что-то в нем, какая-то часть так и оставалась в смущении. И это, прежде малое, после того, как его окропили святой водой, обрело устойчивость, обернулось светлым приятием мира. Он помнил, как подходил ко святой купели и как царьградский епископ в золоченых одеждах положил руку на его непокрытую голову. Тих был епископ, медлителен в речениях, и Владимир едва ли не в мгновение ока осознал суетность и бесполезность человеческих устремлений, коль скоро они от обыкновенной житейской потребности и не освящены Господним соизволением. Воистину и песчинка на дне моря надобна миру, если она не сама по себе, но рукою Всевышнего опущена в морскую пучину.
Помнит Владимир и удивительное чувство избранности, которое точно бы по волшебству посетило его, а удивительным помнилось потому, что отнюдь не принижало тех, кто еще не принял святого крещения, напротив, как бы сделало непосвященных ближе и понятнее с их сомнениями и горестями. Ему хотелось сказать, что еще не поздно, придет их час, и они обратятся к Господу и ощутят себя не одинокими на земле, но принадлежащими ко святому братству. Ибо завещано: «… кто будет исполнять Волю Отца Моего небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь». Воистину «… кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает». Ибо что есть проживание в Духе, как не еще большее приближение к истине, к пониманию земного существования, которое лишь миг на пути к бессмертию души, но миг столь важный, что затмись он хотя бы с краю, и обломается в человеческой сущности, и станет она неспособна к очищению от скверны и пребудет во мраке, пока не подымутся мертвые и в многоверстном их хоре, прикоснувшись к душам праведников, не затрепещет она в страхе, осознав глубину своего падения.
Помнит Владимир и венчание с порфироносной невестой, теперь-то он понимает, что и тут явлено было торжество разума и чувства, чего он не наблюдал даже в те дни, когда стоял с войском под Корсунью, и, соглашаясь с доводами Большого воеводы, полагал предстоящее действо надобным не столько ему, сколько Руси и племенам ее. Стоило пройти обряд венчания и почувствовать трепетность Анны и какое-то удивительное свечение, исходящее от нее, как и в нем сделалось трепетно, и он сказал:
— Она есть жена моя перед людьми и Богом.
И он обнял ее, и так они сошли с церковной паперти, и лучи солнца объяли их, и были они животворящи.
Шел Владимир с войском по русским землям великим миродарующим походом, и всяк видел его на белом коне и тянулся за ним, подвинутый к этому сердечным чувством.
А вот и Киев, огромным числом встречали своего князя стольноградцы: среди людей не только охваченные беспримерной радостью, но и любопытствующие и растерянные, а нередко и охваченные досадой; и на сердце у Владимира стало тревожно. Он и раньше понимал, что не все на Руси примут новую веру с удовлетворением, как если бы ни к чему другому нельзя уже подвинуть себя, коль скоро не хочешь распылить душу. Но он надеялся, что смута, поднявшаяся задолго до того, как он принял решение, растолкавшая людей, разбросавшая их по разные стороны, чему немало способствовало упорство в неприятии владетелей Киевского Стола, проявляемое вольным князем Могутой и близкими ему по духу мужами, утихнет сама собой, ибо не может так быть, чтобы люди не потянулись к осиянной небесным Духом вере, которая есть добро и разум, и устремленность к свободной от земного греха жизни. Но теперь Владимир подумал, что так не будет. Нет, надежда, что жила в нем, не ослабла, все же чуть дрогнула, но он знал, что время спустя она станет прежней, ни в чем не колеблемой, просто надо терпеливо и без раздражения принимать мирскую жизнь, ныне отодвинувшуюся от него. Впрочем, это наблюдалось во Владимире и раньше, он и в молодые леты нет-нет, да и воспарял над жизнью и пребывал далеко отсюда, в таинственном мире, там все ровно и спокойно, и страсти, бушевавшие на земле, отстранялись, и как же трудно он приходил в себя, когда грезы рассеивались, и он опускался на землю. Да, обращение в духе к небесному осиянию отмечалось в нем и раньше, но теперь обрело устойчивость, потому что уже зависело не только от его воли, но и от Всемогущей, Управляющей мирами, по сравнению с которой все есть малость, опущенная в короткий временной отрезок. Это не позволило в свое время Владимиру согласиться с Большим воеводой, когда тот попросил направить как можно больше сил на борьбу с Могутой.
— Нет, — сказал тогда Владимир. — Я не хочу пролития русской крови. Живет во мне надежда, что все уладится само собой.
И тогда спросил старый воин:
— А если нет?..
И промолчал Владимир.
И дано было Великому князю во крещении имя Василий… Василевс… Кесарь… Странно, только теперь, проезжая улицами стольного града и кланяясь киевскому люду, он подумал о приобретенном Господней волей имени, и о значении его и почувствовал душевную стесненность, точно бы засомневался, а по праву ли дано ему это имя?.. Впрочем, может тут не все так, и не в сомнении дело, но в чем-то еще, про что он пока не знает, но, дай срок, узнает и поступит в согласии со своим знанием. Правда, Владимир никогда не отличался самоуверенностью, больше прислушиваясь к людям и часто находя в них что-то от собственной душевной сути. И нередко это помогало.
У великокняжьих высоких дубовых ворот, цветными узорами расписанных по распашью и надворотнице, русское войско, утомленное долгим походом, но не растерявшее торжественности, остановилось. Владимир, подвинув белого коня в середину войска, сказал:
— С прибытием вас в отчую землю, братья!
Он сказал: братья, но раньше говорил: други моя, следуя древнему княжьему приговору. И это отметили многие и приняли с одобрением.
Он отыскал глазами стольничего, юркого старичка, выбежавшего из ворот, усмехнулся:
— Как я понимаю, столы уже накрыты и ждут нас?!..
Ратники соскочили с коней и повели их на конюшенный двор, а те, кто пришел пеше, повалили, весело переговариваясь, в распахнутые ворота великокняжьего дворца.
Ближе к вечеру, когда хмельное томление одолело и самых стойких, Владимир поднялся из-за пиршественного стола и прошел в покои, где его уже дожидалась молодая
