– Эй, Онфруа, не падай духом. Объясни мне, как этому низкорождённому курду, одному из множества враждующих эмиров и шейхов, удалось стать повелителем исламского мира?
Онфруа приподнял лисью мордочку:
– Саладин умел быть беспощадным, когда это требовалось, и жалостливым, когда мог позволить себе великодушие. Он держал данное слово, никогда ничего себе не присваивал, наоборот, щедро раздавал все завоеванное.
Отозвался Эрнуль, оруженосец сбежавшего Балиана Ибелина:
– Чтобы такое неправое дело восторжествовало, и впрямь нужен был необыкновенный, полный редких достоинств человек.
– Да, он такой и есть. Сарацины поверили в него, и быть его приверженцем стало несравненно выгоднее, нежели оставаться его врагом. Неудивительно, что в каждом противостоянии все больше магометан переходило на его сторону. Мы можем утешаться, что нас победил поистине исключительный человек.
– Ему везло, как может везти только сыну Дьявола.
– Так везет тому, в чьем успехе заинтересованы многие.
Рено кинул презрительный взгляд на поникшего короля:
– Зато нам везло как Иову, мерд. Злой рок убивал одного за другим всех наших достойных государей.
Ги обиженно проблеял:
– Если бы вы, Шатильон, не напали по вашему обыкновению на очередной караван и не порушили последнее перемирие, всей этой войны не случилось бы.
Рено лег, заложил руки за голову, уставился в безоблачное небо. Голова так кружилась от голода, жажды и усталости, словно он летел.
– Это было ваше перемирие, Ги. В своих владениях я был таким же властелином, как вы в ваших, и если Лев Ислама нуждался в мирном проходе его торгашей и паломников через Вади Мусу, он должен был договариваться со мной. Но он уже сам не хотел мира. Я никогда не видел торговый караван, продвигающийся под охраной такого множества мамлюков. Это была переброска войск. И впущенная Сен-Жилем в Галилею басурманская армия не красой здешних земель любовалась, а разведывала дороги и водопои. Жаль, что сам Сен-Жиль не озаботился разузнать их получше. С того момента, как Саладин овладел Мосулом, он готовился напасть на нас и сделал бы это, даже если бы все мы были кроткими и покорными, как граф Триполийский.
Последнее время Утремер дышал на ладан. Побережье оказалось в морской блокаде, богатый Египет кормил Айюбидов, саладиновы банды опустошали и разоряли Галилею и ее жителей-самаритян, королевская власть была беспомощна, казна истощена, а патриарх Иерусалима прославился замужней любовницей-итальянкой. Неудивительно, что в этой крайности каждый действовал по собственному усмотрению: госпитальеры и тамплиеры отказывались подчиняться постороннему командованию, граф Триполийский и князь Антиохийский заключили с обрезанными сепаратные перемирия, и курд использовал их владения для подготовки нападения на Латинское королевство. Даже венецианские и генуэзские торгаши, почти сто лет богатевшие кровью франков, корабельными крысами переметнулись к новому египетскому хозяину, сообразив, с кем теперь выгодней иметь дело. И только неистовый Рейнальд де Шатильон, этот пришелец, парвеню и авантюрист, оголтелый и свирепый безумец, продолжал в одиночку защищать от нечестивцев проход из Египта в Сирию, лишь его Моав и Эдом мешали Саладину объединить свои земли в единое железное кольцо-удавку на горле Заморья.
Да, в марте Волк Керака захватил караван и беспощадно расправился с пленниками – скинул со стен или заточил в подземелья. Если Магомет хотел спасти своих рабов, он мог явиться и вызволить их, но почему-то и пальцем не пошевелил. Когда на престоле сидело такое ничтожество, как Лузиньян, франкский бедуин поступал так, как считал нужным, и уже ни у кого не нашлось бы столько золота, чтобы перевесить Рейнальда де Шатильона. Вот только вряд ли все золото мира спасет его сегодня.
– Мессир, – маленький Онфруа тронул отчима за рукав, – сыграйте на тщеславии Саладина. Султан любит красивые и впечатляющие жесты, предоставьте ему возможность проявить свое благородство на людях и пощадить вас.
Стрекотали кузнечики, тоскливо вскрикивала какая-то птица, смеялись и переговаривались между собой басурманские рабы, возводившие неподалеку огромный роскошный желтый шатер. Жить хотелось. Рено так жадно оглядел галилейские холмы, словно и их хотел выпить, сверкнул злой улыбкой:
– Не волнуйся, малыш. Мне ли не знать, как обращаться с сарацинами.
Нет, чтобы ни утверждал писака Тирский и прочие враги Шатильона, вовсе не Бринс Арнат погубил Утремер. Он просто не смог спасти его вопреки всем остальным.
– Зачем все это было, Онфруа? Ради чего почти столетие мы так отчаянно боролись за Святую Землю? Зачем понапрасну погибло столько хороших христиан и отважных воинов?
Онфруа пожал плечами:
– Так еще царь Соломон спрашивал, что пользы человеку от всех трудов его? Человек всегда умирает, и ничего из того, ради чего жил и боролся, не остается. Кроме одного…
– Чего?
– Чести и славы, достойной памяти. Вон Александр Македонский – юным погиб, и империя его развалилась. Юлий Цезарь, Ахилл, Гектор – все убиты, ни Римской империи, ни Трои давно на свете не существует, а слава героев в веках пребывает. Или мученики вот тоже… Людям ведь не только земли и города потребны. Торжество духа, примеры доблести и чести, исполненного до конца долга, им, может, не меньше нужны.
– Онфруа, ты не обижайся, но как получилось, что ты про геройство и славу все лучше любого понимаешь, а сам добровольно уступил трон Сибилле с Лузиньяном?
Юноша долго рассматривал землю у себя под ногами, потом прошептал:
– Не хотел междоусобную войну между франками развязывать. Побоялся гибель Утремера на совести иметь. Между славой и долгом я долг выбрал. Тут ведь великое дело свершилось. Христиане на защиту Святой Земли из всех уголков Европы прибыли, все крещеные заодно против басурман-захватчиков сплотились. Показали миру и Господу величие и мощь христианского рыцаря, остановили магометан, не позволили нечестивцам весь мир захватить.
– А потом между собой перегрызлись, – добавил Эрнуль.
– Чтобы такое богоугодное дело загубить, много человеческих грехов и пороков надобно, – грустно согласился Онфруа.
– Неужто теперь проклятые басурмане весь христианский мир одолеют?
– Может, наоборот, – Онфруа решительно свел бровки. – Сегодняшнее несчастье непременно всколыхнет Европу. Басурмане теперь ликуют, они еще долго этой победой будут упиваться, будут черпать в ней уверенность, что правы оказались и могут нас сокрушить. И оттого станут только еще более нетерпимыми, замкнутся в своих предрассудках и вознамерятся весь христианский мир уничтожить. А нам… Нам, чтобы возродиться, придется измениться, многому научиться, даже у самих басурман. Придется дальше их пойти.
– Вас послушать, Онфруа, нам ликовать следует!
– Нет, конечно. Для вас, для меня, для всех нас все это, разумеется, очень горестно. – Добавил с убеждением, видимо, подбадривая себя и остальных пленников: – Но это поражение – начало нашего воскресения.
– С чего ты так уверен?
– С того, что мы готовы учиться, даже у нехристей-врагов и древних язычников. А они чем дальше, тем больше одному своему Корану верят.
Как мало в этом утешения, когда самому предстоит казнь. А Бринс Арнат ведь мог бы жить еще долго. Волк Керака был полон сил. Видно, это густая ненависть к басурманам пропитала его, как смола – корабль, заполнила его сердце и жилы так, что ни слабость, ни дряхлость не проникли в тело. Только от жажды уже весь горел, когда наконец мамлюки приказали предстать перед султаном.
Первым в желтый шатер вошел Ги де Лузиньян, за ним Рено, следом брели Жерар де Ридфор, коннетабль Амори де Лузиньян, Онфруа и прочие знатные пленники. Затесался в ряды баронов и оруженосец Эрнуль.
Маленькая фигурка Саладина в зеленом тюрбане восседала на подушках. Султан указал королю на место подле себя, а когда увидел Бринса Арната, нахмурился и глаза стали колючими. Повелел Шатильону сесть рядом с Лузиньяном и сразу же с плохо сдерживаемой яростью принялся упрекать владыку Заиорданья в его «злодеяниях», в вероломстве и в нарушении клятв и соглашений. Перекосился весь, руки в кулаки сжимал, почти кричал:
– Сколько раз ты клялся и нарушал клятвы, сколько раз ты давал обещания и отрекался от них, заключал и разрывал договоры, сколько раз ты принимал соглашение, чтобы затем отвернуться от него!
Ярость врага придала Шатильону сил и помогла сохранить спокойствие. Он не стал оправдываться и напоминать Саладину, что тот и сам нарушал долг и слово: захватил Египет Нуреддина, отвоевал у Исмаила отцовскую державу, казнил сдававшихся под его слово пленных, заточил в казематы Дамьетты безвинных паломников, под видом торговых караванов перебрасывал по Дарб эль-Хаджу войска. Не было причин обрезанному псу считать себя достойнее Волка Керака. Шатильон ответил просто и честно:
