— Это все Марья-коза ей в уши напела! — сердился Александр Петрович, пытаясь свалить вину на бывшую сожительницу Грипочки Марью Ананьину. — Сама упрямка, и девчонку с панталыку сбила. В Москве она такой не была.
Сумароков мечтал найти в Грипочке актрису высокого трагического пошиба и усиленно прививал ей приемы напыщенной французской декламации. Грипочка находила такую манеру смешной и «стыдной». Исподтишка трунила над картавым пением своего учителя. С покорным видом жертвы принимала его указания, но в конце концов все делала по-своему — «как душа подскажет». Когда Сумароков выходил из себя от «бестолковости и непокорности этой противной девчонки», Грипочка кротко и нежно успокаивала его:
— Миленький дяденька Сашенька! Я же знаю, что я противная и бестолковая, только зачем мне напоминать об этом постоянно? Я сделаю все, все, как вы желаете, дорогой и бесценный дяденька Сашенька, все до самой последней крупинки. Только позвольте мне все это сделать по-своему. А то получится стыдно.
Сумароков в ожесточении трепал свой парик, обращался ко всем:
— А? Как вам это понравится, государи мои? Сия птичка пропоет точь-в-точь как я приказываю, только по-своему! Дичь! Ерунда и чепуха, помноженные на белиберду.
— Ведь каждая птичка поет по-своему, дяденька Сашенька, — ластилась к нему Грипочка.
— Паки дичь! Скворцы способны петь за всех.
— И за всех весьма плохо. А лучше за одну синичку, да только по-своему. И для синички это будет хорошо.
— Каркай хоть вороной, — безнадежно махал рукой Сумароков.
— Вот этого-то я и не умею, а вы заставляете. — простодушно защищалась девочка.
Остальные преподаватели «оратории» и декламации — свирепый Мелиссино, добродушный Свистунов и безжизненный Остервальд, — за недостатком твердо установленных правил, каждый по-своему «потворствовали» воспитанникам. Странно, что в декламации по-французски, в трагедиях Вольтера или Расина, та же Грипочка, как и некоторые другие, почти вполне удовлетворяла строгим требованиям Александра Петровича.
— Превосходно! Отлично! Порядочно! — восклицал Сумароков, обращаясь к своей любимице. — Видишь, птичка, выходит, можешь же ты петь по-иному!
— Это потому, дяденька Сашенька, что у меня сейчас во рту язык другой, — рассудительно объясняла Грипочка. — Он поет себе и поет сам, без моей помощи.
— То есть, как это без твоей помощи?
— А так, как заводной ящичек с музыкой. Тили-лили-лиля, лиля-лили-тили. И все одно и то же. Так я могу петь сколько вам угодно, не хуже ящичка. А как подменишь язык на русский, так уж это и не выходит.
— Почему не выходит?
— Потому, что тогда я уже не ящичек, а живая птичка. Как вы этого не понимаете? К пению по-русски присоединяется что-то вот отсюда, из-под ложечки, — и пение спотыкается. А когда спотыкается часто, оно уже и не пение, а чтение.
Подумав, Сумароков обращался ко всем, говоря:
— А? Государи мои? А она ведь хитрая, эта каналья с подмененными язычками!
Обучавшаяся в корпусе четверка — Федор и Григорий Волковы, Ваня Дмитревский и Алеша Попов — обязаны были ежедневно уделять часа два общим репетиционным занятиям в Головкинском доме.
Ваня Дмитревский, несмотря на протекшие четыре года, остался все тем же мальчиком, похожим на девочку.
С момента появления Грипочки Мусиной в Головкинском доме Ваня решил, что нашел в четырнадцатилетней девочке подходящего товарища. Она в свою очередь потянулась к этому взрослому мальчику, и между ними быстро установилось полное согласие. За эти два года не было ни одного дня, когда бы они не свиделись, хоть на несколько минут. Если, — что бывало очень редко, — им не удавалось свидеться дольше суток, они уж почитали себя вконец несчастными.
Никому из окружающих и в голову не приходило считать эту детскую привязанность за начало романа. Сумароков часто посмеивался над их неразлучностью.
— Ну, вы, куклы! Что вы, привязаны, что ли, друг к другу, что вас нельзя увидеть порознь?
Вскоре после того, как были отпразднованы свадьбы сестер Ананьиных, Грипочка и Ваня сидели однажды, в саду Головкинского дома, возле летней эстрады, дожидаясь репетиции.
— Как живут ваши новобрачные? — спросил Ваня.
— У, как хорошо! — закрыла глаза Грипочка. И добавила, нагнувшись к Ване: — И ты не поверишь, все время целуются. Ужасно неприлично, — как на театре…
Грипочка сидела, болтая ногами, которые не доставали до земли.
— Перестань болтать ногами, ты уже не маленькая, — сказал Дмитревский.
Грипочка перестала. Потом сказала:
— А почему Александр Петрович постоянно болтает ногами? Ведь он же не маленький.
— Александр Петрович навсегда останется ребенком.
— Я за это его и люблю, — сказала Грипочка. Потом неожиданно, не меняя тона, спросила: — А когда мы поженимся?
— Кто с кем? — поднял голову Дмитревский.
— Ну, понятно, мы с тобой. Не с Александром Петровичем же, — он уже женат.
Ваня подумал.
— Как выучусь, так и поженимся.
— А вот Гриша Волков не хотел ждать, пока выучится. Впрочем, можем немножко и обождать. Но только немножко; учись скорее.
— Я буду спешить.
Через несколько дней Грипочка села писать письме своей сестре Татьяне Михайловне. Писала по-русски, часто задумываясь над правописанием и перечеркивая написанное:
«Милая наша сестрица Татьяна Михайловна и дорогой наш братец Александр Николаевич.
Поздравьте меня — я обручена и прошу вашего родительского благословения. А жених мой — известный вам комедиант Ваня Дмитревский. Он хоша и ярославец, но и среди ярославских попадаются также люди хорошие. Когда его выучат совсем и выключат из корпуса, будет наша свадьба. А вас, милая наша сестрица Татьяна Михайловна, и вас, дорогой наш братец Александр Николаевич, или хоша бы только вас, сестрица, просим приехать к нам в Санкт-Петербург, чтобы благословить нас родительским благословением. Можно и без Александра Николаевича, как с другой стороны берется благословить известный вам Александр Петрович Сумароков, который очень хороший. У нас здесь все женются и выходют замуж. Марья Ананьина вышла замуж за Волкова, за Григорья Григорьевича, а Ананьина тетя Оля за дядю Шумского Якова. Мы их поздравляли, и они теперь живут хорошо в семейных комнатах, того же и вам желают.
Вот и все. Целую вас 100 000 раз. А еще Александр Петрович приказывает, чтобы вы, сестрица, с Александром Николаевичем братцем переходили на наш театр. У нас некому играть сильные роли трагические, а меня Александр Петрович все ругает, что я петь по-французскому не умею и в трагики не гожусь. Целую второй раз 100 000 раз и остаюсь с почтением и решпектом.
Агриппина Михайловна Мусина-Пушкина, впоследствии Дмитревская, придворного российского театра актиорка. Дано в Санкт-Петербурге июлия в день. С подлинным верно»
Писала долго и с затруднениями. Перечитывала и подумала, что по-русски такие письма писать неприлично. Очень быстро и без ошибок перевела по-французски, задумавшись только один раз над именем Ваня: не знала как его передать на французский диалект. Поставила: petit Jean.
На русский театр как-то неожиданно посыпались милости. В июне от императрицы через Шувалова было отпущено десять тысяч рублей на перестройку и украшение Головкинского дома. Через несколько дней великая княгиня из собственных сумм добавила еще пять тысяч.
Александр Петрович решил, что это не к добру, однако лихорадочно принялся за перестройку вконец обветшалого дома. 30 августа был выдан высочайший указ об учреждении «Русского для представления трагедий и комедий театра» на Васильевском острову в доме Головкина.
Указ до сената путешествовал ровно месяц, а до Сумарокова дошел только через два месяца, когда расширенный театр вчерне был уже совсем готов. Дирекция театра поручалась бригадиру А. П. Сумарокову, главное заведывание — гофмаршалу барону Сиверсу.
Вот оно — недоброе, что глухо чувствовало сердце Сумарокова! Если в Петербурге и был человек, которого Александр Петрович от всей души презирал и ненавидел, так этим человеком был именно Сиверс.
Первым побуждением Сумарокова было отказаться и от директорства и от театра. Вторым — объявление беспощадной войны немцу. Сумароков твердо решил или победить, или лечь костьми.
С жаром принялся он за организацию труппы. Из кадетского корпуса были затребованы все обучавшиеся там комедианты и певчие.
Федор и Григорий Волковы, Дмитревский и Алексей Попов были торжественно водворены на жительство в Головкинском доме, в наскоро сооруженной пристройке для комедиантов.
Началось испытание певчих, которых Сумароков не знал. Из восьми человек оказались пригодными только двое, которые и были зачислены в труппу. Остальные были отчислены обратно в корпус, где их не приняли.
