По излову главных смутьянов везли их фельдмаршалы в железных клетках в Москву - рубить головы перед праздными дьяками и ярыгами. А остатнюю голытьбу вешали прямо на сколоченных на плотах виселицах и пускали вниз по течению мимо мест их недавнего воровского гулевания - христианскому миру в науку и на устрашение. И путешествовали эти плавучие эшафоты от Казани и Симбирска мимо Самары и Сызрани, мимо Саратова и Камышина аж до Царицына, а иногда - и до самой Астрахани.
Воды всей России проносит Волга мимо Симбирского холма. Всю влагу с лица русской земли - ключи, родники, ручьи, реки, росы, туманы, дожди, жаркую испарину и пот ледяной, слезы сквозь смех и смех сквозь слезы - все несет Волга мимо Симбирского холма под колокольный перезвон его церквей и соборов.
Дин-динь-длон-длинь-длям-дон-н...
Блом-блин-тили-тили-мдан-н...
Мбум-м-м...
Мбум-м-м...
Вот она, Волга, - незакатная дорога русской души, неизбывная формула русской судьбы, нескончаемая панорама русской жизни - весь русский белый свет.
Не единожды возносилась с ее берегов русская душа, оскорбленная неправедным устройством бытия, не единожды гремели по белому свету имена взращенных на ее берегах сынов, получивших в неоценимый дар от нее богатырский размах своих устремлений и надежд, титанический масштаб своих страстей и мыслей.
Никогда, наверное, не рождала Волга в человеческих сердцах и умах низких помыслов и мелких побуждений.
Только огромное, только значительное, только величественное давала Волга той душе, которая со светлыми думами выходила на ее берег.
Только негасимое пламя любви к жизни и людям зажигала Волга в глазах тех, кто утверждал в себе бескрайний разлив ее вод, ее бесконечный земной простор.
Только неистребимое желание сделать жизнь на земле разумнее и лучше дарила Волга тем, кто сливался с ней своим существом, кто стремился масштаб своих дел и поступков возвысить до ее величия, кто понимал и головой и сердцем, что жизнь на земле прекрасна и бесконечна, как бесконечна и прекрасна эта огромная и могучая русская река.
С чего начинается Волга?
Родник дает жизнь ручью. Ручей – реке. Река вытекает из горизонта и впадает в горизонт. Река вытекает из вечности и впадает в вечность.
Река рождается в ручье.
Ручей - в роднике.
Родник - каждой реке родина.
...Симбирский холм - посредине России. Воды всей России нескончаемо проносит Волга мимо Симбирского холма.
8 мая 1887 года на эшафоте Шлиссельбургской крепости оборвалась жизнь Александра Ульянова.
Спустя полтора месяца после его казни семья Ульяновых навсегда покинула Симбирск.
Уезжали на пароходе. За буйными разливами городских садов, за туманным изгибом Волги оставались счастливые годы, прожитые безоблачно и беззаботно. Впереди лежала безрадостная, необеспеченная жизнь среди чужих людей, без отца и без старшего брата.
В начале июля 1887 года Мария Александровна вместе с младшими детьми приехала в деревню Кокушкино, куда была выслана из Петербурга под надзор полиции старшая дочь Аня.
Казнь Саши потрясла Аню. Ее угнетенное состояние часто сменялось нервными припадками. Особенно болезненно проходили они тогда, когда политическую благонадежность бывшей слушательницы высших курсов приезжал проверять жандармский чиновник.
- Мама, мамочка! - кричала Аня, прижав к горлу сжатые в кулаки руки. - Ведь они же задушили его, задушили!
Мария Александровна - маленькая, седая, вся в черном - молча прижимала к себе бьющуюся в рыданиях дочь.
В те дни, когда в Кокушкино приезжал жандармский чин, младших детей, Олю, Маняшу и Митю, уводила к себе тетушка Анна Александровна Веретенникова, но Володю чиновник обычно просил не уходить до тех пор, пока он не заканчивал просматривать все находящиеся в доме бумаги и печатные издания.
Володя, по просьбе мамы, старался во время этих визитов не встречаться взглядом с жандармом: ненависть, яростно бушевавшая под угрюмо сдвинутыми бровями младшего брата Александра Ульянова, красноречивее всякой запрещенной литературы говорила о направлении его мыслей.
После отъезда полицейского последние силы оставляли Аню. Ее переносили на кровать, Мария Александровна садилась рядом и, опустив голову на руки, сжимала пальцами виски, стараясь скрыть от вернувшихся детей нервный тик. Тетушка Анна Александровна хлопотала возле сестры и племянницы, готовила компрессы, давала успокоительные порошки, а Володя, у которого все внутри разрывалось от горя, уходил из дому и не возвращался до самой темноты.
Через несколько дней, когда Ане становилось легче и она начинала ходить по комнатам, Мария Александровна просила Володю пойти погулять с сестрой, и Володя, бережно поддерживая Аню под руку, уводил ее на мельницу и дальше, через мост на плотине в сосновую рощу.
Они шли мимо старого заболоченного пруда, в котором ловил лягушек для своих опытов Саша, мимо деревянной купальни и полузатопленных мостков, куда любил приходить купаться с деревенскими ребятишками отец, смотрели на далекий лес, который все обитатели Кокушкина называли Шляпа, и им снова и снова, в который уже раз за эти печальные летние дни, вспоминалось их недавнее счастливое детство, их общие семейные поездки в Кокушкино, когда все вместе на двух, а то и на трех подводах они лихо катили сюда из Казани. Илья Николаевич за кучера на первой, Саша на второй, Володя на третьей, все кричат, размахивают руками, смеются, улыбающаяся мама с опаской прижимает к себе младших, а разгоряченные, красные от возбуждения Володя и Саша щелкают кнутами, кричат на лошадей, стараясь обогнать отца, а Илья Николаевич тоже не сдается и, привстав на облучке, вдруг как засвистит по-разбойничьи, по-степному (даже хозяин коней, у которого арендовали подводы, с уважением посмотрит на их превосходительство), и все смешивается без разбора воедино - пыль, шум, стук копыт, хохот, визг, веселые и счастливые крики детворы.
Володя и Аня ходили по полям и оврагам, вдоль лесных опушек, подолгу стояли где-нибудь на пригорке, глядя на далеко расстилавшиеся впереди печальные равнины и изгибы реки, сидели возле недавно сметанных стогов сена, и Аня, когда Володя задумывался и не замечал ее взгляда, смотрела на него долго и грустно, словно старалась найти в его лице черты старшего брата.
Иногда Аня начинала рассказывать о Петербурге, о Сашиных друзьях, вместе с ним взошедших на Шлиссельбургский эшафот, - о Шевыреве, Генералове, Андреюшкине - или о том, как за несколько дней до ареста Саша попросил ее перевести статью по зоологии из немецкого журнала, а когда она принесла ему перевод - вся квартира была заполнена полицией, и жандармы, узнав, что она родная сестра Александра Ульянова, тут же арестовали ее и без всяких разговоров, не предъявив даже ордера, повезли прямо в тюрьму.
Аня всегда начинала говорить неожиданно, как бы случайно вспомнив о чем-то, и так же внезапно вдруг умолкала, обрывая свой рассказ на полуслове, и тогда Володя; который слушал ее, обычно глядя куда-нибудь в сторону или на далекий горизонт, резко вскидывал голову, и по его молчаливому взгляду, по его широко раскрытым глазам Аня понимала, что он, казавшийся ей в начале их прогулки рассеянным и углубленным в свои мысли, на самом деле слушает ее так напряженно и внимательно, так близко к сердцу принимает все детали ее рассказа, так непосредственно и заново переживает гибель старшего брата, что не находит в себе даже сил скрыть то глубоко потрясенное внутреннее состояние, которого раньше, пожалуй, никто и никогда не замечал в нем, даже в тяжелые дни смерти и похорон отца.
В то лето 1887 года все близкие и знакомые Ульяновых отмечали огромную перемену, происшедшую не только в настроениях и манере держаться, но и как бы во всем физическом облике Володи. Он стал непривычно замкнут, почти неразговорчив, старался ни с кем, кроме родных, не общаться. Особенно необычным стал его взгляд - вроде бы ничего не видящий, отсутствующий, проникающий сквозь людей и предметы, и в то же время, когда что-нибудь привлекало его внимание, вызывающе пристальный, колкий, задиристый, с энергичнейшим волевым прищуром.
Печать огромной озабоченности, знак титанического душевного напряжения безошибочно угадывались в то лето на лице Володи Ульянова. Он как бы спрашивал всех, и в первую очередь самого себя: как быть? что делать? как жить ему дальше?
Этим вопросом, как атмосферным электричеством перед грозой, был как бы насыщен весь воздух вокруг Володи. Этот вопрос, задаваемый всегда молча и как будто бесстрастно, заставлял окружавших Володю опускать глаза, прекращать разговоры о пустяках и мелочах. Он как бы стал второй натурой, невидимой сущностью младшего брата Александра Ульянова. Он обрывал смех, гасил улыбки, делал неуместными шутки, когда Володя входил в комнату, в которой до его прихода смех и шутки звучали.
