Возможно, это все правда. Так что с того? Смерть – это шутка, в основном сыгранная над живыми: мертвых очень мало заботит, позорят ли они себя. Я ни на минуту не верю, что Родриго Борджиа наслаждался таким процессом своей кончины, но думаю, он бы сполна насладился тем, что последовало за этим. Вряд ли бы он смеялся, потому что это было ему несвойственно. Но если такие вещи, как призраки, существуют на этой земле и если призрак Родриго Борджиа стоял в углу покоев, наблюдая, как его маленький секретарь из Германии уселся на крышку гроба, пытаясь закрыть ее достаточно плотно, чтобы забивать гвозди, пока он качался и подпрыгивал на волнах распадающейся плоти, то Папа, более не заключенный в эту плоть, наверняка кивнул бы спокойно и позволил губам сложиться в бледную, почти незаметную улыбку. «Вот как, – пробормотал бы он. – Как интересно! Очень, очень интересно».
Я не верю в истории о смерти Борджиа. Они основываются на ханжеском предположении, что чрезвычайно недостойному человеку Божественное правосудие отплатило недостойной смертью. Но человек, ожидавший меня в своем кабинете в Ватиканском дворце, казалось, лучился достоинством. Он был высок, куда выше меня. Моя первая мысль, как ни странно, была о том, что сейчас передо мной человек, которого я не хотел бы встретить в команде противника на поле для кальчо. Кардинал, даже в своем бесформенном облачении, обладал телосложением римских воинов, которые продирались сквозь вечность вверх по спирали колонны Траяна. У него были широкие плечи, точеные икры, длинные изящные ладони, одна из которых была подана мне. Я встал на колени и поцеловал большой золотой кардинальский перстень. Кардинал предложил мне стул с прекрасной резьбой и спинкой из красной кожи, тисненной золотом. Я сел на самый краешек. Борджиа заметил, едва уловимо улыбнулся. Любопытно, что это сразу меня успокоило и приободрило. Когда кардинал повернулся поговорить с Паголини и слугой, ожидающим приказов, я уселся на стул полностью и принялся разглядывать человека, пригласившего меня.
Он, должно быть, достиг середины четвертого десятка, но выглядел лет на десять моложе. Его лицо было замечательно гладким, черные волосы совсем чуть-чуть тронула седина. Все грани и углы его лица сохранили резкость и четкость: благородный подбородок, длинный соколиный клюв носа. Глаза были большие, темные, чуть прикрытые тяжелыми веками. Притом что тело кардинала казалось полностью подчиненным его воле, глаза все время двигались, ловя каждое шевеление, каждый момент отвлечения собеседника. Сам он, однако, не отвлекался. Я потом узнал, что до принятия сана Борджиа служил юристом, и мне всегда было интересно, приобрел ли он привычку тщательного изучения, рассмотрения и размышления там, или же она являлась частью его сути. У меня создалось впечатление чрезвычайно сосредоточенного внимания – и сосредоточенного почти полностью на мне.
Слуга вернулся с серебряным кувшином и кубками. В кувшине оказалась изысканная бледная мальвазия, не приправленная пряностями и неразбавленная. Кардинал осторожно отпил глоток и подождал, когда я сделаю то же самое.
– Хороша? – спросил он.
Я понял, что он разговаривает со мной. Его голос был очень глубок и богат интонациями – иностранными, конечно, с хорошо запрятанной резкостью. Сарацины делают густой сироп из кислых гранатов, и о нем я вспоминал всякий раз, когда слышал голос Борджиа: темный, соблазнительный, со внезапно выскакивающей из засады кислинкой.
– Она великолепна, ваше высокопреосвященство, – промямлил я.
– Я никогда не понимал страсти добавлять что-то в вино, – заметил кардинал.
Взгляд полуприкрытых глаз метнулся к моему кубку, потом к своему. Я сделал еще один, очень осторожный глоток, покатал вино по языку, но нет. Только виноград и кружащее голову спиртное дыхание.
– Я придерживаюсь того же мнения, – сообщил я в тишину, которую Борджиа предоставил мне заполнить. – Но, как вы говорите, ваше высокопреосвященство, это просто страсть. Или мода.
– И у нее могут быть такие забавные последствия.
– Что ж… – Я перевел взгляд с Борджиа на Паголини и не увидел ничего, кроме интереса. И все же я очень тщательно подбирал слова. – Я полагаю, обязанность повара – экспериментировать. А новый ингредиент… Это такой соблазн.
– Соблазн. – Борджиа покатал это слово во рту, будто золотой шарик. – Вполне подходящее слово.
– Если ваше высокопреосвященство как-либо пострадали…
– Нет, нет, нет! Мой добрый маэстро, я нашел это все весьма занимательным. Что было в вине? Это ведь было вино, так?
– Бетель и каннабис. Из Индии.
– Хм… И вам были знакомы их свойства?
Я внутренне поморщился. Вот он, скользкий момент. Сразу услужливо выскочила пригоршня бойких ответов, вранья и оправданий, но я знал, так же точно, как все, что я знал вообще: врать человеку, сидящему передо мной, совершенно бесполезно.
– Да, ваше высокопреосвященство.
Последовала длинная пауза. Я чувствовал, как скукоживаюсь внутри своей одежды. Потом кардинал рассмеялся. Это был хороший смех, теплый и музыкальный.
– Я почти не попробовал вашего вина, – сказал он. – Зато хорошо распробовал еду. Превосходна, вся. Горделивый петушок: очень интересно. Очень изобретательно и остроумно. Любопытно, однако, обратил ли кто-нибудь еще на него внимание к тому времени?
Я открыл рот, чтобы ответить, но Борджиа поднял свой кубок, покрутил его туда-сюда. Я заметил бледный отблеск от его поверхности, играющий на лице кардинала.
– Это был самый удачный обручальный пир, – сказал он. – Я ничуть не сомневаюсь, что брак молодого Гонзаги будет счастливым, а его ложе будет…
Он помолчал, взглянул на Паголини.
– Смято, – закончил дворецкий с ничего не выражающим лицом.
– Именно так, – удовлетворенно произнес Борджиа. – Итак, маэстро. Вопрос теперь: что будет с вами?
– Я собираюсь в Неаполь, ваше высокопреосвященство.
– Готовить?
– Думаю, нет. У меня есть желание рисовать.
– Конечно, у вас и должно быть сильное желание, Нино ди Никколайо Латини. Вашим дядей ведь был фра Филиппо Липпи, правда?
– Ваше высокопреосвященство… – Я тяжело сглотнул. – Да.
«Да» на все это. Лучше сознаться сейчас, что бы меня ни ожидало.
– И вы унаследовали его гений? – К счастью, он не дал мне возможности ответить, потому что я бы и не смог. – Нет, по крайней мере, не полностью. Я не стану принижать ваши художественные таланты, маэстро, потому что не имею права, увидев вашу работу. Но мне кажется, что ваша гениальность находится в области ложки, а не кисти. Из вас также может получиться неплохой алхимик, как полагает Паголини. Но опять же повар и так немного подобен алхимику, как и художник. Берет грубую материю и преобразует ее в нечто неизъяснимое.
«Я и вправду алхимический гений, – подумал я. – Умудряюсь снова и снова превращать золото в свинец».
– Ваше высокопреосвященство очень добры, – сказал я вслух, – но я и правда не думаю, что я тот человек, которого вы ищете.
– О, зато я так думаю. Мне нужен стольник, маэстро. Человек со вкусом и аппетитом Лукулла, неподкупностью Цицерона, поэтикой Вергилия и чувственностью…
– Нерона, – закончил Паголини.
– К величайшему моему сожалению, ваше высокопреосвященство, после вчерашнего вечера я сомневаюсь, что пробуду свободным человеком хоть сколько-нибудь долго, если останусь в Риме. Кардинал Гонзага…
– Предоставьте Гонзагу мне, – перебил Борджиа. – Предоставьте все мне.
– Но есть кое-что еще.
– Мы знаем, – сказал Паголини. – Исповеди не требуется.
– Погодите – что вы знаете?
– Все, что необходимо.
– Я бы не осмелился воспользоваться его высокопреосвященством, будто обычным исповедником, как бы это ни помогло моей душе, – сказал я. – Суть в том, что я сделал свой мир очень маленьким и тесным местом, и очень опасным. Раз вы, похоже, все знаете обо мне, вы также слышали, что я сделал в Ассизи?
Оба кивнули. Потом мне много раз приходило в голову, что, если бы я только подтвердил то, что они знали, я бы избавил себя от многих неприятностей.
– Тогда вы знаете, что я определенным образом известен во Флоренции и, вероятно, считаюсь предателем. – (Кардинал сложил пальцы лесенкой и кивнул.) – И к несчастью, ваш дворец всего в нескольких шагах от флорентийского квартала.
– Что ж, сын мой, когда вы последний раз были во Флоренции?
– Почти шесть лет назад.
– Будь любезен, Доменико. – Борджиа подал знак своему дворецкому.
Паголини кивнул, снял серебряный кубок с подноса и поставил на стол, а поднос протер рукавом. Потом с картинным взмахом поставил серебряный диск перед моим лицом, а в нем появилось совершенно незнакомое лицо. Этот мужчина был красив, хотя я заметил, что щеки у него пухловаты, а нижняя челюсть теряет четкость очертаний. Его волосы выглядели так, будто садовник обкромсал их тупыми ножницами, и полоска седины струилась с левого виска, с корявого шрама в форме звезды, чьи лучи тянулись к левому глазу, на лоб и почти в ухо. И в трехдневной щетине на подбородке и верхней губе также виднелись проблески серебра. Зеленые глаза уставились на меня немного вызывающе, немного растерянно.
