Оба друга детства были тесно связаны общей решимостью свергнуть режим Бакуфу эпохи Токугава, однако первые же успехи Реставрации Мэйдзи изменили их взаимоотношения. Основные различия в их характерах и взглядах неизбежно должны были привести к разногласиям и, учитывая бескомпромиссную натуру Сайго, к окончательному разрыву. Окубо реально глядел на будущее, что его бывший союзник мог рассматривать лишь как поведение недостойное и неискреннее.[730]
Когда логика эмоций, определявшая всю жизнь Сайго, привела его, наконец, к тому, что он возглавил крупнейшее восстание против режима Мэйдзи, именно его давний коллега Окубо из главной ставки в Киото направлял военные действия против армии восставших. И в этом он продемонстрировал свое обычное умение и эффективность и, как обычно, был удачлив.
Жизнь графа Окубо пришла к внезапному концу менее чем шесть месяцев спустя самоубийство Сайго. Когда он ехал в своем экипаже одним весенним утром 1878 года, на него напала группа экс-самураев-фанатиков, которые, помимо всего прочего, были полны решимости отомстить за смерть Сайго. Из-за этой неожиданной гибели Окубо не смог завершить исполнение тех грандиозных намерений, которые он перед собой ставил. Однако, почти во всех практических смыслах, карьера его была триумфальна. Он был движущей силой политики отмены системы уделов и прочих феодальных институтов, консолидирования эффективного центрального правительства под руководством современной бюрократической системы. Он стремился к технологической модернизации страны, дабы Япония смогла быстро трансформироваться из отсталого конгломерата сельскохозяйственных уделов в индустриализированную нацию, способную противостоять великим державам на равных. Он проводил жесткую политику закона и порядка с тем, чтобы бороться против анархических тенденций периода Реставрации; в 1875 году он провел решительный закон о цензуре и был неумолим в подавлении оппозиции режиму Мэйдзи. То, что эта грандиозная политика была продолжена его преемниками, и то, что фантастические достижения Японии кульминировались в победе над Россией в 1905 году, можно считать посмертным подтверждением его блестящих способностей и провидчества.
И все же, несмотря на свои огромные заслуги перед Японией в ее модернизации и выживании, как державы, Окубо так и не обрел популярности. Он внушал страх, но не расположение. Одной из важных причин этого были его характер и образ действий. Облаченный в модные западные одежды, с тщательно сделанной прической и щеголеватыми бакенбардами, увешанный медалями, орденскими лентами, шарфами и прочими впечатляющими параферналиями мирской славы,[731] он являл перед своими японскими согражданами формальный, космополитический, в чем то холодный образ; в нем совершенно отсутствовала та запальчивость и грубая простота, делавшие Сайго столь привлекательным. Нам невозможно представить его себе[732] посещающим императорский дворец в деревянных сандалиях, а тем более — уходящим босиком под дождем.
Еще более дисквалифицирующими его, как героя, были прагматизм и расчетливость в достижении политических целей. В школе он уже мог хорошо говорить и был силен в спорах, в противоположность медлительному, молчаливому Сайго. Позже он превратился в проницательного, прагматичного политика, более думающего о практических результатах, чем о средствах, и всегда готового пойти на компромисс, дабы достичь своих целей. По мере того, как Окубо двигался от вершины к вершине, он персонифицировал в себе все бюрократические достоинства эпохи Мэйдзи, явив собой прямую противоположность дикой и непрактичной «искренности» Сайго. Хотя жизни их обоих прервала насильственная смерть, роль Окубо в легенде неизбежно играет мерзавец, практические успехи которого лишь подчеркивают великолепие полной неудачи героя.
В истории многих стран есть времена, когда растущий внутренний беспорядок и боязнь опасности со стороны создают особую необходимость в объединяющем символе в форме национального героя, который внушил бы людям чувство гордости и связи друг с другом, помогая им, таким образом, противостоять их общим трудностям. Такая необходимость стала основной для Японии в начале 90-х годов XIX века, во время сильной внутригосударственной и международной напряженности; она была понята лидерами правительства и другими, у кого была возможность воздействовать на общественное мнение. Как достаточно прямолинейно выразил это один газетчик в 1891 году, «Все мы уже сыты по горло ‘умными людьми’. То, что сейчас нам нужно — это некая мощная, бесстрашная фигура…[733]» Поскольку времена эпических событий, приведших к свержению сёгуната Токугава и «реставрации» старой императорской системы были еще свежи в памяти нации, и поскольку императорское правительство в Токио было историческим детищем тех событий, вполне логичным было, что фигурой, которая должны была явиться в качестве высшего символа национального самосознания и единства должен был стать один из героев Реставрации, сражавшийся за то, чтобы новый порядок стал возможным.
Необходимость представить какой-то конкретный исторический персонаж в качестве унифицирующего символа привел к созданию цикла легенд, облекающих эту фигуру, и вымыванию тех фактов, которые казались несоответствующими образу, с тем, чтобы грешный человек, реально живший в этом, не во всем праведном, мире, превратился бы в объект беспрекословного почитания, или даже поклонения. Этот процесс одинаков для всех стран мира и для любой эпохи; так было с Мухаммедом в Аравии седьмого века, с Эль Сидом в Испании одиннадцатого века, с Жанной д'Арк во Франции пятнадцатого века, и с Саго Такамори в Японии девятнадцатого века. Со временем исторический персонаж подгоняют под рамки заданной легенды; получаемые в результате фактологические неточности тем более эффективны, поскольку обычно они возникают неосознанно, как реакция на особенности национального характера.
Великий Сайго превратился в объект массового поклонения менее, чем через пятнадцать лет после своей смерти, однако власти постоянно сталкивались с тем неудобным фактом, что формально он все еще считался предателем. Это вызвало необходимость в его официальной реабилитации, которая, как мы уже видели, произошла в 1891 году, когда он был посмертно прощен императором Мэйдзи и повышен до третьего придворного ранга — места в иерархии, обычно сохранявшегося для высших лиц из аристократии. Легендарные преувеличения относительно Сайго на протяжении полувека со времени его самоубийства накапливались по нарастающей, и в написании этого очерка о его жизни мне часто приходилось учитывать то, что широко известные моменты из жизни героя могли быть просто созданы в процессе возникновения легенды.[734]
Поскольку образ героя создается из идеальных представлений людей, каждому он представляется по-своему. Это особенно верно в случае с Сайго, немедленно ставшим идеалом для японцев, принадлежавших к обеим крайностям политического спектра, а также умеренных, располагавшихся посредине. Возникший в ответ на глубокую внутреннюю необходимость в народной массе, легендарный герой еще долго живет после своей смерти; фактически, его полное героическое существование не начинается до тех пор, пока длится его земная жизнь. Как если бы ради того, чтобы еще более драматизировать необходимость в живом герое, после того, как реальный человек уже умер, люди часто продолжают верить, несмотря на все конкретные доказательства противного, что он не мертв, но только исчез на время, и вернется в свой срок, чтобы спасти свой народ, или все человечество. Таким образом возникают фантастические легенды о спасении, в соответствии с которыми Сайго должен был появиться в Японии 1891 году на российском военном корабле для того, чтобы спасти свою страну от иноземной угрозы. У них та же психологическая основа, что и у средневекового убеждения, что Шарлемань вернется из царства мертвых, чтобы участвовать в Крестовых походах, а также у общехристианского верования во второе пришествие Того, Кто будет «стоять на земле в последний судный день».
В то время, как позитивные черты жизни и характера героя преувеличиваются (или даже полностью выдумываются), менее привлекательные стороны окружаются молчанием и оказываются забытыми до тех пор, пока их не эксгумируют роющиеся в старье историки или поздние поколения. Так, в легенде о Мартине Лютере ничего не говорится о его яром неприятии крестьянского восстания, которое он в достаточной степени сам же и вдохновил; так же и в случае с Сайго Такамори мы слышим о его заступничестве за истощенных работников на сахарных плантациях, но ничего о том, что он ничего не сделал, чтобы помочь им именно тогда, когда имел для этого реальную возможность. Один из результатов процесса создания легенды, с его сложным ходом преувеличений и укорачиваний, — создание психологически неполной и недостоверной персоналии. Так, «более темная сторона» характера Сайго, где было и чувство вины, и необходимость в самоуединении, и вспышки ярости, и склонность обращать эту ярость не только против «продажных» врагов, но также и против самого себя, желая себе гибели, как в легенде, так и в истории обходится стороной. Этому, однако, существуют неоспоримые доказательства.
