Мансуров недовольно покосился:
— Аника-воин!
Минин усмехнулся: неугомонный боярин Петр. Обратился ко всем:
— Граждане Нижнего Новгорода всяк от щедрот своих жертвуют, а вам, воеводы и старшины, то земское ополчение ратному делу обучать.
— Сравнится ли пахарь и мастеровой с гусаром и рыцарем? — высказал сомнение стольник Левашов. — Чать, против коронного воинства ополчение пойдет?
На стольника накинулись Алябьев и Дмитриев:
— Зачем такие речи, не порочь ополчение земское. И не скопищем пойдем на коронное войско, а полками, изготовившись добре. Еще не перевелись на Руси ни воеводы, ни воины.
— Разумно, воеводы, — сказал Черкасский, — настал час помыслить и о главном воеводе.
— Чем не воевода Алябьев? Чать, он водил нижегородцев с князем Шереметевым, — предложил Левашов.
Головы к воеводе Андрею повернулись, но тот отказался решительно:
— Нет на то моего согласия.
Черкасский снова заговорил:
— Слухом земля полнится, люди именитые. Сказывают, на Москве храбро сражался с ляхами князь Пожарский. Да и по Зарайску о нем молва добрая.
Задумались. Вдруг Мансуров голос подал:
— А не покликать ли нам князя Трубецкого?
Черкасский вскинулся:
— Как тебе, боярин, такое в голову взбрело? Нет уж, люди именитые, если искать на стороне, так лучше Пожарского не назовем. Он и мудр, и в ратных делах поспешности не допустит, да и на сделку с совестью не пойдет.
— Молод князь Дмитрий, — снова возразил Мансуров. — Да и кой он воевода?
— Молод, да не горяч, — вставил Барай-Мурза. — Поклонимся Пожарскому.
— Коли князю Дмитрию доверим быть над ополчением воеводой, надо послов к нему слать, — сказал Дмитриев.
Алябьев предложил:
— Тебе, князь Дмитрий Мамстрюкович, и ехать с посольством.
— Нет, люди именитые, попросим на то Кузьму Захарьича. Ему народ честь оказал, и им с Пожарским над ополчением земским стоять.
Минин поднялся:
— Ежели воля ваша, не стану время терять. Мыслю, не откажет князь Дмитрий Михайлович: не на пир зовем, на святое дело.
Над Нижним Новгородом сгустились сумерки, город угомонился, и даже на пристани, где собирался бездомный гулевой люд, в такой час делалось спокойнее, каждый удалялся на ночлег. Все больше сыскивали они его под бревенчатыми строгановскими лабазами. Душными летними ночами от соли, какую доставляли из Великого Устюга и иных мест Северной Двины, тянуло свежей прохладой.
В тот вечер Минин долго ходил берегом Волги, о всяком передумал. Вспомнилось, как начинали жизнь в Нижнем Новгороде, перебравшись из Муромского края. Все наживали с женой Татьяной: и имущество, и людское доверие. Ладная у него жена и домовитая. Полжизни у Минина за плечами, сына скоро женить, а самое трудное, поди, теперь настало.
Остановился Минин, посмотрел на Волгу: надвинувшаяся ночь съела противоположный берег, лишь огромным парусом все еще белел Благовещенский монастырь.
Кузьму Захаровича одолевали волнения, справится ли с грузом, какой взвалил на себя. Татьяна сказала сожалеюще:
«Надел ты, Кузьма, на себя хомут, а потянешь ли воз?»
«Жилы порву, но тянуть обязан, лебедушка…»
У Минина заботы оружие закупить, еды заготовить. Ополчение растет. Теперь новая тревога: ну как откажет Пожарский?
Волга пахнула теплом, река отдавала дневной выгрев. Поблизости плеснула рыба, ударила по воде хвостом. На пристани загорелся костерок, видать, еду варили. Кто-то засмеялся громко, и на душе у Минина сделалось по-будничному спокойно.
Постояв еще чуть-чуть, Кузьма Захарович направился домой. Поравнявшись с собором, задержался. Служба закончилась, но дверные створы распахнуты. Мерцают в глубине свечи. Минин поднялся по ступеням, заглянул в собор. Никого из прихожан нет, и даже нищие покинули паперть. Глазами отыскал согбенную фигурку архимандрита Феодосия. Приблизился, голову склонил.
Мудрые, многознающие глаза посмотрели на Минина:
— Чем тяготишься, сыне?
— Трудно мне, отче Феодосий.
— Ответь, сыне, легко ли было Иисусу Христу, егда нес крест на Голгофу под каменьями и злыми насмешками?
— Заботит меня, отче, справлюсь ли с доверием люда? Удастся ли убедить князя Пожарского? Ну-тко упрется?
— Тебе народ судьбу ополчения вверил, и отринь сомнения. А что о Пожарском, так не может князь Дмитрий отказать, честь великую оказывают ему нижегородцы.
— Но ежли на раны сошлется? Не будет срама в его отказе…
Помолчал архимандрит, задул свечи, направился к выходу. На паперти повернулся к Минину, промолвил буднично, по-мирски:
— Собирайся в дорогу, сыне, а я велю заложить колымагу да и отправлюсь с тобой. — Поднял голову, на небо посмотрел: — Господь вёдро шлет. — И снова повернулся к Минину: — Подмогну те словом Божьим…
У Алябьева, в Передовом полку, сотня ватажников. Намерился воевода поставить над ними дворянина Квашу, да ватажники запросились:
— Хотим Акинфиева!
— Ин, быть по-вашему, — согласился Алябьев, — но коли в сражении к врагу задницей поворотитеся, на первом суку вздерну.
— Как милости твоей угодно, а честью твоей довольны, — закивали ватажники, — Артамошка — атаман славный.
— Уж видать рожу разбойную, да не время часа судного. — Алябьев положил руку на саблю. — Россию спасать надо. Испытаю вас, мужики, в ертауле.
А из Троице-Сергиевой лавры расходились и расходились монахи, мужики из окрестных сел: Клементьева и Копнина, Панина и Благовещенья, Кокуева и Служней слободы. Шли с призывами Дионисия и Авраамия в Казань и Владимир, Шую и Вологду, в Пермь и Тверь, в Белоозеро и Великий Устюг и иные большие и малые города. Посланцы лавры звали народ в земское ополчение: «…Пусть, — писали архимандрит и келарь, — весь народ положит подвиг страданья, чтоб всем православным людям быть в соединении, а вы, служилые люди, поспешайте без малейшего замедления к Москве в сход, к боярам и воеводам и ко всему множеству христианского народа…»
Набатом звучали голоса Дионисия и Авраамия: «Не жалейте жизни за освобождение земли Русской!»
В ста двадцати верстах от Нижнего Новгорода, в Пурецкой волости, в лесном, озерном краю, богатом дичью и рыбой, стоит деревенька Линдеха, вотчина князя Пожарского.
Видать, оттого, что прячется она в далекой глухомани, не сворачивали сюда воровские шайки и избежала Линдеха разорения.
В деревне с десяток изб, крытых потемневшей соломой, во дворах, обнесенных сухими жердинами, хозяйственные постройки, загоны для скота, на взгорочке — княжеский домик из теса, а внизу, и полверсты нет, — большое озеро.
Когда рыба идет на терку, слышно, как шумит, играет, а у мужиков закон: в такую пору рыбу не тронь.
С двух сторон подступали к деревеньке леса, а с юга — крестьянские поля, зимой под белым саваном, весной в зеленях. На исходе лета гнется золотой колос, радует рожь. Самый большой праздник наступает в деревне, когда стучат цепа и обмолачивают крестьяне хлеба…
Линдеху князь навещал редко, и барский дом в запустении, а все княжеские дела в деревне вел староста Егор, чернобородый, цыгановатый. Строг Егор, но мужиков не притеснял и от князя не воровал…
По снегу привезли Пожарского в Линдеху, бережно внесли в хоромы. Всколготилась деревня, мигом затопили печи в господском доме, и вскоре по комнатам потянуло теплом и запахло березовыми дровами. Бабы приготовили жаркую баню, обмыли стены кипятком, напарили травы духмяные. До головокружения запахло сушеной мятой, собранной в летнюю ночь. Сам староста Егор помог Пожарскому разоблачиться в предбаннике, провел в баню, а две ядреные молодки бережно мыли князя, но не парили, избави от греха, — кровь из раны хлынет. Явилась столетняя знахарка Кузьминчиха, лечившая еще деда и отца князя Дмитрия, ласково приговаривая, натерла Пожарского целебной мазью из растертой в пыль крапивы, поднесла кружку настоя.
— Вишь, сокол мой, как вражина тебя пометил. Ну да Бог не выдаст — свинья не съест. По солнышку заживет рана, а там и до девок бегать будешь…
С легкой руки Кузьминчихи пошел Пожарский на поправку. Помогли ее мази и настои. Ко всему годы молодые сказались. И когда стаяли снега и зазеленела первая трава, князь Дмитрий уже выходил из дома, шел к лесу либо заглядывал в крестьянские избы. Днем здесь оставались только древние старики и малые дети, а остальные в поле или управлялись со скотиной. Старухи пряли либо ткали, постукивал станок в большой половине избы, а в углу старики шорничали, и пахло сыромятной кожей.
Завидев князя, старухи спешили угостить его молоком, а старики, отложив дело, расспрашивали о Москве и долго ли еще ляхам разбойничать на Руси.
Но откуда знать Пожарскому, что в Москве творится? Разве со слов старца, побывавшего недавно в Линдехе. Говорил старец: ляхи в Москве, в Кремле засели, ближние деревни вконец разграбили… Князь Трубецкой в Подмосковье, атаман Заруцкий с Маринкой в Калуге, а Сапега вокруг Александровской слободы шакалом рыскает…
