Вступление не сулило ничего доброго, но Вейкардт, типичный искатель наживы, охотно тронулся за двором в Царское Село, где к его услугам накрывали отдельный стол с изобилием вин, пива, ликеров; к столу полагались запасы восковых свечей, чаю и кофе «мокко». Ничем не оправданное русское транжирство всегда сбивало иностранцев с толку, и бедный Вейкардт вообразил себя важной персоной. Его насторожило только одно обстоятельство, которое от него скрывали. Фаворит Ланской иногда принимал у себя врача Соболевского, они «часто ходили за ширмы и совершали там что-то таинственное. Я, – вспоминал Вейкардт, – подсмотрел, как один из них спрятал в угол горшочек. Улучив время, я заглянул в горшочек и нашел в нем какую-то белую мазь». Если бы тогда Вейкардт попробовал эту мазь на язык, он бы сразу понял, что это такое… Камердинер фаворита по фамилии Бжезинский спрятал горшочек под кроватью.
* * *
Екатерина воспринимала любовную прыть Ланского за естественную страсть, не догадываясь, что фаворит постоянно возбужден наркотиками. Со временем кантариды (сиречь шпанские мушки) уже не оказывали прежнего действия, и штаб-доктор гвардии Соболевский увеличивал дозы… Ланской стал жаловаться на боли в горле и, сам зная о причинах своего недуга, говорил:
– Чувствую, жить осталось совсем недолго…
Роджерсон от лечения был отстранен. Ланской покрывал свое тело мазью, не трогая только шею. Крепкую смесь араки с токаем и соком ананаса он заедал лимонами. Екатерина часто входила в спальню фаворита, подолгу сидела у его постели.
– У моего Саши железная натура, – хвасталась она.
Но Вейкардт уже догадывался, чем это «железо» поддерживается. Вызванный на помощь доктор Кельхен хотел поставить на шею фаворита пиявки, но в ближайших озерах пиявок не сыскали. Ланской призывал к себе Соболевского, и тот, явно перепуганный, заставлял больного пить сырую воду в невероятных количествах, кормил его отварными винными ягодами. Лицо Ланского раздулось, как и шея, а кончик носа подозрительно побелел. Екатерина впервые испытала тревогу, обратясь к Вейкардту:
– Что случилось с моим Геркулесом?
– Боюсь, что надежд мало, – отвечал Вейкардт.
– А его молодость? А крепкое сложение?
– Я, – ответил Вейкардт, – приехал в Россию, чтобы упрочить свою репутацию врача, но, кажется, здесь и потеряю ее.
– Ваше искусство – ничто: все сделает сама натура!
– Натура уже и сделала, – намекнул (очень осторожно) Вейкардт. – Если не верите мне, распахните рубашку на груди больного: его тело в нехороших пятнах…
Ланского стало рвать. Еще до болезни у него появился на руке прыщик. Теперь он раздулся, вокруг нарыва образовался черный круг. Шпанские мушки вступили в свое ужасное действие. Соболевский, вконец растерянный, шепнул Вейкардту: «Savez-moi, je suis perdu!» (Спасите меня, я погиб!) Ланской отворачивался от императрицы к стенке, просил, чтобы его оставили в покое. Ночью пьяный камердинер Бжезинский грубо требовал от Вейкардта, чтобы тот удалился. Из-за ширмы Вейкардт пронаблюдал, как Бжезинский поил Ланского крепчайшим коктейлем… «С этого момента, – писал Вейкардт, – я решил, что сиделкою должна быть женщина, ибо женщины не бывают пьяницами…»
Стояли очень жаркие дни, над озерами Царского Села парило. Екатерина допрашивала Мельхиора Вейкардта:
– Если у Саши воспаление горла, то почему же он легко глотает воду и пищу, а горло стало болеть у меня.
– Вы проживете долго, а ваш прекрасный фаворит к утру будет лежать на столе, – честно ответил Вейкардт.
Соболевский обнадеживал императрицу:
– Кризис миновал! Уже выступил обильный пот.
– Предсмертный, – сказал Вейкардт и уехал…
Ланской умер в четыре часа ночи. Перед смертью он просил похоронить его под окнами дворца – в парке. Екатерина закрылась, никого к себе не допуская. От этих дней осталась ее запись: «Еще вчера я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда оне деваются. Теперь я погружена в глубокую скорбь; счастья не стало; мои комнаты превратились в пустыню». Безбородко она не приняла:
– Делайте, что хотите, только меня не трогайте…
Екатерину перепугало появление в ее комнатах неизвестного молодого человека. Он опустился перед ней на колени.
– Кто вы, сударь? – спросила она.
– Не лишайте меня своей благосклонности, – отвечал тот. – Я князь Дмитрий Кантемир, потомок господарей Молдавских.
– Что вам угодно от меня?
– Место при вашей особе, которое после смерти Александра Ланского стало вакантно…
– Вы даете себе отчет в том, что сказали?
– О да! И буду счастлив служить вам в алькове…
Екатерина брякнула в колокольчик, вызвала караул:
– В крепость наглеца! На хлеб и воду!..
Следствие установило: молодой человек женат на Елизавете Хрущовой и опутан долгами. Во время болезни Ланского князь Кантемир постоянно шнырял вокруг дворца, живо расспрашивая лакеев о здоровье фаворита, и заметно радовался его ухудшению. Был уже не раз пойман в комнатах близ покоев государыни, а когда его выводили под руки, сказывал, что ошибся дверьми. Желая стать фаворитом, Кантемир мечтал единым махом расплатиться с долгами, а жене обещал купить алмазную брошку. В крепости искатель фавора сошел с ума, так что выпускать его на волю стало нецелесообразно. Решили в крепости его и оставить, пока снова не поумнеет… На все воля божия! Екатерина велела запрягать лошадей и уехала в Пеллу – в глушь лесов, в приневские чащобы, где царит безлюдье, ревут по ночам лоси, скачут между соснами рыжие белочки. Там строили дворец, схожий с Таврическим; от него сейчас ничего не осталось – Павел, вступив на престол, разрушил его до основания.
* * *
Она прихватила с собой в Пеллу научный трактат доктора Циммермана «Об уединении», который лишь усилил ее меланхолию. Начались странные дни российской истории: государственная машина двигалась по инерции дальше, но без участия самодержавной власти, Екатерина не снимала траур, предаваясь неутешной скорби, не желая вникать ни в какие дела. Учреждения империи функционировали, как и прежде. Безбородко не выпускал из своих рук бразды внешней политики. Не было только Екатерины, и подобная ситуация становилась опасной в первую очередь для нее же. Если этого не понимала она, поглощенная своими переживаниями, то ненормальное состояние дел понимал Безбородко, который умолял Потемкина бросить все и ехать в столицу…
Потемкина удерживали на юге дела кавказские, требующие особой бдительности. Войска он поручил своему племяннику Самойлову, они вступили в Тифлис, радостно встреченные грузинами. Но их появление за хребтом Кавказа переполошило турок и персов, считавших Грузию своим владением. Лезгинские князья снова сделали набег на Грузию, русские войска на берегах Алазани впервые скрестили оружие с лезгинами, военная репутация которых была безупречна. Потемкин дождался известия о полном разгроме лезгин и только в октябре тронулся на север. Вслед ему летело письмо царя Ираклия II, писавшего, что за свою долгую жизнь он повидал воинов Надира, войска индийские и турецкие, лично сражался с лезгинами, но, увидав в бою русских, не мог представить, «чтобы какие-либо в свете иные войска могли быть подобными по храбрости войскам русским…».
В столице Потемкин сначала встретил Безбородко, поздравив его с графским титулом, недавно обретенным.
– А что сказывает Роджерсон? – спросил он.
– Иван Самойлыч и настаивал на вашем приезде, не видя иной возможности вернуть императрицу в прежнее нормальное состояние.
– Разве она так плоха? Где она сейчас?
– Из Пеллы мы ее едва в Царское Село вытянули…
Потемкин велел кучеру остановиться на одной из улиц, сам кинулся в калитку чужого дома, за поленницей поймал котенка и сунул его за отворот кафтана. Вернулся в карету.
– Езжай далее, – крикнул кучеру.
Екатерина, поникшая и сугорбая, ожидала его в Агатовых комнатах. В вазах стояли букеты из желтых листьев, пахнущих осенней прелью. Она нежно его поцеловала:
– Приехал… богатырь мой! Все меня оставили.
Потемкин сунул ей в руки мяукающего котенка:
– На-кось! Татарский… от самого Перекопа вез.
– Ой, батенька! Ты всегда угодишь мне…
Потемкин, обеспокоенный, тормошил женщину:
– Тебе надо дела делать, едем, Катенька, со мною… мушмулою в Массандре кормить стану. Чего ты здесь скорчилась?
Вечера были темнущие, шумели дожди осенние. В канделябрах на высоких консолях тихо оплывали разноцветные свечи.
– Ну что? – спрашивал Безбородко. – Оживает ли?
– Надо ее в Тавриду увезти, флот показать.
– Увезти можно, – соглашался граф. – Но вернее будет, на мое усмотрение, ежели сейчас ей молодого любителя подставить.
Потемкин взбеленился:
– Да не арсенал же у меня, чтобы пушка за пушкой выкатывать! Если сгоряча кого и подсунем, так сами потом не возрадуемся.
