Он провел концами пальцев по опущенным векам и открыл глаза. Перед ним стоял волк, тыкался мордой в его колени, повизгивал.
— Что, Люпус, домой?
Прохор Петрович подошел к раскрытому широкому окну. Виден был освещенный его дом.
Возле подъезда таратайка инженера Протасова. По Угрюм-реке дымил далекий пароход; на буксире — баржа с железом. Даль застилалась сумерками. Тайга за рекой теняела.
На пристани суетился народ, горело электричество, с дебаркадера кричали в рупор:
— Эй, на пароходе! Становь баржу на якорь!.. Всюду лаяли сторожевые псы. Караульные возле складов забрякали в железные доски. Где-то сдержанно пиликала гармошка.
— Барин, вот вам барыня прислала пальто. Прохор оглянулся. Черненькая шустрая горничная Настя улыбалась всем лицом.
— Я и без того весь потный, — сказал он, хотел по привычке выругаться, но, передумав, быстро облапил Настю, стал целовать ее в захохотавший влажный рот. Настя закрыла глаза, не сопротивлялась. Волк отошел на почтительное расстояние, втягивал ноздрями воздух и пофыркивал, скаля в легкой улыбке зубы, — Напрасно барыня посылает тебя ко мне на башню так поздно. Дура твоя барыня. Могла бы казачка прислать…
Настя оправила волосы, сказала;
— Очень даже верно. Вы известный шарлатан насчет дамских сердцов.
— Что? Ты откуда слышала это слово? Пошла вон! — топнул он и раскатился громким смехом вслед убежавшей горничной.
Он надел белый картуз, накинул на шею волка парфорс, вложил ему в пасть нагайку и стал спускаться с башни.
Внизу старый Федотыч стоял на коленях перед Прохором.
— Христом-богом молю, прости, не штрафуй! Волк обнюхивал вытянутую по земле деревянную ногу старика.
— Нет — крикнул Прохор Петрович и подергал картуз за козырь вверх и вниз. — Вам, чертям, только потачку дай Дома он застал инженера Протасова.
— А как вода?
— Одолевает. Я за вами, Прохор Петрович.
— Но он же не обедал, — взмолила Нина. — Прохор, садись. Настя, подавай пельмени. Живо!
Прохор Петрович взял с тарелки два куска черного хлеба густо намазал горчицей, круто посолил, сложил как бутерброд и сунул в карман:
— Идемте, Протасов.
Вернулся в пятом часу утра измученный, промокший — на работе он свалился со сходней в наполненный водою котлован.
Спал в кабинете до семи утра. Его разбудил волк — уперся передними лапами в диван и громко лаял хозяину в лицо. В половине восьмого волк и Прохор Петрович были на башне. Начался обычный ад рабочего дня.
— Да, — раздумчиво сказал Прохор Петрович. — Через два года десятилетие нашей с тобой свадьбы.
— Знаю. Помню, — ответила Нина. — И вот уже три года, как твой отец в сумасшедшем доме.
Прохор Петрович враз изменился в лице и швырнул на поднос дымящуюся трубку с махоркой.
Лицо Нины тоже дрогнуло. Она в длинном, каком-то монашеском платье. Белый большой воротник, белые отвороты рукавов, черная на голове косынка, красиво оттеняющая матовую белизну ее тонкого лица. Из-под косынки темно-русая прядь волос.
Нина положила книгу Бебеля «Женщины и социализм» и в упор посмотрела на мужа глубокими серыми глазами.
— Да, да… В сумасшедшем доме. Твой родной отец. Прохор, сдерживая себя, молчал. Он нервно крутил на пальце перстень с крупным бриллиантом.
Нина с жалеющим каким-то роковым чувством в сердце влюбленно смотрела на его двигавшиеся хмурые брови, на черные, в скобку, по старинке, подстриженные волосы, черную бороду и думала: «Русский богатырь… Сила, ум… Но почему же, почему жестокое такое сердце?»
— Нина! — Он взял трубку, торопливо стал раскуривать. — Все, что сделано, — сделано. И — баста.
Трубка шипела, чвыкала, упрямилась, кофе в чашке стыл.
Нина сказала раздельно.
— Всякое решение можно перерешить. А не правильно решенное дело даже должно решить сызнова. Понимаешь, Прохор, должно! Иначе — петля.
— Прохор Громов решает навсегда — сразу.
— Напрасно.
— Прохор Громов не ошибается.
— Да?!
Он желчно постучал перстнем в стол и поднялся во весь медвежий рост. Медное лицо его горело краской, сердитые глаза сверкали жестоким холодом, как стальные пули.
— Запомни, Нина!.. Прохор Громов идет по земле сильной ногой, ворочает тайгу, как травку… И пусть лучше никто не становится мне поперек дороги. Вот!..
Но зычный, раздраженный его голос сразу же скис под нежным взглядом Нины. Поскрипывая смазными, ярко начищенными сапогами, Прохор покорно подошел к жене, чмокнул ей руку. Она поцеловала его волосы, усадила возле.
— Ты не волнуйся… — сказала она. — Ты помни только одно…
— Нина! — И широкая грудь его под чесучовой русской рубахой задышала с шумом, с присвистом. — Слушай… Я чувствую в себе такую силищу, что… Черт!.. — он потряс покрытыми черной шерстью кулаками. — Все переверну вверх дном! Вот!.. Жить так жить! Умирать так умирать! А жить надо по-настоящему. Чтоб треск шел, чтоб колокола бухали, чтоб из царь-пушки палили… Эх, Нина!.. Монашка ты. — Да, монашка. А ты кто?
— Я? — И Прохор громоздко вновь поднялся, опрокинув чашку с кофеем. — Я все могу. Уж я-то не монах, не игумен, не поп…
— Жаль!
— Не знаю, кто во мне: зверь ли, бог ли? Но только всю тайгу кругом, всю область всколыхну и заставлю работать на себя…
— На себя?
— Да пусть дадут мне лешево болото, я всех чертей обращу в христианскую веру, обряжу в белые рубахи и прикажу строить пятиглавый собор…
Нина испуганно перекрестилась, вскочила, замахала на мужа руками.
— Вот что есть Прохор Громов… И это не слова, а факт, — закончил он низким, взволнованным голосом и обнял Нину за тонкую талию. Пахло от Нины ладаном, цветущей резедой, здоровьем.
— Вот ты живешь в хорошем доме. Гляди, что пред твоими глазами. Разве плохо? — он подвел ее к окну, отпахнул тяжелые рипсовые шторы и показал рукой. — Смотри!
Внизу расстилался тавризским ковром цветник. Красные дорожки, зеленые кусты жасмина, молодые куртины кедров, елей, искусственные пригорки с беседками, башенками, вдали сверкающая под солнцем Угрюм-река.
— Нравится? И клянусь тебе, Ниночка, друг мой, что к десятилетию нашей свадьбы ты будешь жить во дворце.
Нина вздохнула. Ударили к обедне. Нина перекрестилась. Задней дорожкой сада шел к церкви стройно, медленно, прямо, откинув назад голову, отец Александр.
Рыжеватые, длинные его волосы густо разметались по спине. Атласная шляпа-цилиндр блестела. Темно-голубая ряса сшита столичным портным.
Проводив священника благочестивым взором влюбленной во Христа невесты, Нина спросила мужа:
— Сколько тебе, Прохор, лет?
— Разве не знаешь? — он поцеловал ее в сомкнутые, бесстрастные губы.
— Знаю. Тридцать первый. Но почему ты кажешься таким возмужалым, пожившим? А иногда… — и Нина улыбнулась.
— Что иногда?
— Таким старым, старым, — фальшиво засмеялась она, чтоб спрятать то, чего не могла договорить. — Пойдем к обедне, — сказала она. — Ведь ты давно не слыхал наш хор. Тридцать два человека теперь в нем. У рабочего Торопова замечательная октава. Пойдем.
— Нет… Я лучше…
Он подошел к телефону, позвонил:
— Сохатых позовите! Илья, ты? Как насчет охоты? Какой фрак, какая обедня?! Брось ерунду молоть! Бери собаку и приходи. Вели лошадей подавать…
Нина Яковлевна Громова имела десять тысяч рублей ежегодного дохода от капитала, — принесенного ею в приданое мужу. Все эти деньги она тратила на благотворительность. Она бы истратила и больше, но Прохор Петрович из своих барышей не давал ей ни копейки. Он вообще не признавал благотворительности, он к человеческой нужде всегда был глух. Первой заботой религиозной Нины Яковлевны было сооружение в резиденции «Громово» просторной церкви. Проект церкви и наблюдение за постройкой должен был взять на себя друг Нины инженер Протасов. Социалист, атеист по мировоззрению, он тогда сказал ей:
— Я бы вам советовал построить вместо церкви клуб для рабочих… Ведь вы ж знаете, в каких условиях они живут.
— Сначала забота о душе, потом о теле, — возразила ему Нина.
— Молиться можно везде. Ваш Христос даже учил молиться втайне. А жизнь в землянках, подобно ужам, озлобляет человека даже против вашего бога…
Но он не мог противиться настойчивым просьбам Нины: он слишком дорожил ее дружбой и принялся за это навязанное ему дело без должного пафоса, хладно. Поэтому и церковь получилась с виду неважная. Деревянная, она проста с виду, но благолепна внутри и всегда полна народа: рабочих на предприятиях Прохора Громова числилось тысячи три, да если прикинуть баб с ребятишками, не уложить и в пять.
Нина Яковлевна госпожою вошла в храм, народ перед ней расступился до самого места у правого клироса, где уготовлен ей коврик и стул. Народу многое множество: рабочие с семьями, окрестные мужики. Воздух сиз и густ. Она осмотрелась, принюхалась: в храме стоял смрад, сдобренный благоуханьем ливанского ладана.
