Он сказал с таким неистовством, что Ольхе стало страшновато. Будто заглянула в темную и клокочущую бездну тайного мужского мира, полную своих страстей и своих понятий о чести. А Студен, словно опомнившись, коротко поклонился, повернулся, толкнул дверь и вышел. Рудый вскочил как ошпаренный, суетливо кинулся следом. Похоже, теперь он страшился остаться с Ольхой наедине.
Ольха все чаще подходила к окну. Во дворе шла уже привычная суета, упорядоченная, жарили и пекли без истошных воплей, спешки, деловито. И при этой неторопливости ее все сильнее не оставляло ощущение, что сделала большую и страшную ошибку. В груди разрастался тяжелый ком, давил на сердце.
По дороге во двор к ней подбегали девки, спрашивали, что и где делать, она отвечала отстраненно. Спустившись во двор, долго искала Рудого. Наконец ей указали в сторону кузницы. Оттуда несся грохот и лязг железа по железу. Сквозь дырявую крышу вылетали струйки сизого дыма.
Возле закрытой двери переступал с ноги на ногу белоголовый отрок. При каждом ударе молота втягивал голову в плечи. Когда Ольха приблизилась, он с виноватым видом загородил дорогу.
– Я посвящена в таинства, – бросила Ольха сухо.
– Но это… русы, – пролепетал отрок. – Здесь не кузнецы, а ковали…
– У всех людей огня и железа таинства одинаковы, – ответила Ольха наставительно. Она отстранила юного стража, толкнула дверь.
Жаркий сухой воздух опалил лицо. В залитом красным светом помещении двое могучих мужиков размеренно били молотами по оранжевой заготовке. Ее держал в клещах Рудый – мокрый от жара, закопченный, голый до пояса. Чуб прилип к голой, как колено, голове. Грохот стоял такой, что дрожала земля, искры летели в разные стороны целыми снопами. В глубине помещения работали еще на двух наковальнях, а огонь полыхал в гигантском, как чулан, горне.
Рудый, передав клещи другому ковалю, ухватил ее за локоть, больно прижав как клещами, вывел на свежий воздух.
– Мечи! – крикнул он, перекрывая лязг железа. – Много мечей требуется!.. И боевых топоров! Приходится следить самому!
– Рудый, – сказала она тоже громко, – ты в самом деле послал человека в свои земли?
В его глазах мелькнула тень тревоги. Сердце ее оборвалось. Холодея, повторила:
– Ты… послал… за гривнами?
– Да-да, конечно, – пробормотал он, но она видела по его лицу, что воевода врет. – А что… что стряслось?
– Рудый, – сказала она мертвым голосом. – Все твои люди здесь. И твой отрок по-прежнему выгуливает твоего коня.
– Я послал другого…
– Кого? – потребовала она.
– Ну, другого… У меня много людей.
– Назови, – сказала она, – я ведь знаю твоих людей.
Он уже пришел в себя, натянуто улыбнулся:
– Ольха, мы ж друзья! Ты мне не веришь?
Она резко повернулась и почти побежала через двор. Рудый что-то крикнул вслед, но Ольха чувствовала по тону, что воевода после ее ухода вздохнул хоть и со стыдом, но и с облегчением.
Крыльцо правого крыла терема было затоптано грязью. От ступенек несло кислой блевотиной. Воняло мочой, стража привыкла мочиться прямо с крыльца, от чего Ольха в окружении русов отвыкла быстро. Бегом она миновала сени, оскальзываясь на объедках и разлитой браге, вихрем влетела в коридор. Было непривычно сумрачно, в дальнем конце горел один старенький светильник.
На быстрый стук ее сапожек выглянула сонная сенная девка. Лицо ее было припухлое, заспанное, пухлые губы покусаны. Сарафан сползал с голых плеч, видны были следы от грубых пальцев.
– Чо? – спросила она всполошенно. – А?..
– Где воевода Студен? – крикнула Ольха.
– Воевода? – переспросила девка тупо, на Ольху пахнуло застоялой брагой. – А, воевода… Это который с черной бородой?
– Да-да, он!
– Воеводы нету, – заулыбалась девка, вздохнула облегченно. – И его дурней нету.
Ольха ощутила, как внутри все оборвалось. Помертвевшими губами вымолвила:
– Как это… Где он?
– Отбыл, – сказала девка уже охотнее. Она пощупала плечо, где красовался синяк с багровым оттенком, поморщилась, заглянув себе в вырез платья. – Так вдруг! Прямо среди ночи собрался и умчался. Вроде бы какое-то важное дело у него. Неотложное.
Ольха впервые ощутила, что близка к беспамятству. В ушах тоненько зазвенело, будто жужжал настырный комар. Перед глазами потемнело, в ночи заблистали реденькие искорки, да и те гасли, гасли…
Огромным усилием заставила себя вынырнуть, с трудом проглотила тяжелый ком в гортани. Без всякой надежды спросила:
– А куда? Не сказал?
Вопрос глупый, вызванный отчаянием, откуда сенной девке знать, но та истово закивала, довольная:
– Как же, знаю! Как не знать!
– Куда? – не поверила Ольха.
– Он сказал своим, чтобы ехали в Киев, а он сам заедет на постоялый двор к Абраму. Там у него встреча с одним торговцем. Это на перекрестке дорог из Киева на Канев. Там еще рядом дорога на Урюпино. Корчма на прибыльном месте…
Ольха не поверила своей удаче:
– Это точно? Ты все расслышала верно?
– Клянусь, – сказала девка. – Он им три раза повторил. Тупые у него гридни, вот что скажу!
Стены замелькали по обе стороны, когда Ольха неслась обратно. Выскочив на крыльцо, ослепленная ярким светом, на мгновение растерянно остановилась, вцепившись в перила. Студен уже не вернется. Он уедет в Киев вслед за великим князем, а оттуда либо в свои земли, либо уйдет с войском куда-нибудь на кордоны. Ищи-свищи ветра в поле.
Ее взор упал на лениво слонявшихся по двору дружинников. Ее не выпустят…
– Павка! – вскрикнула она, заприметив знакомую фигуру. – Павка, прошу тебя!
Дружинник приблизился к крыльцу. Его серые глаза цвета морской волны северного моря внимательно пробежали по ее взволнованному лицу.
– Ольха, – сказал он дружески, – что с тобой? Ты только укажи, кто тебя обидел. Я ему рога посшибаю враз.
Ольха сама чувствовала, какое отчаяние звенит в ее голосе.
– Павка, я погибла… Все погибло. Ты можешь помочь, но не расспрашивать?
Мольба в ее голосе была такой страстной, что Ольха ощутила, как на ее глаза навернулись слезы. Она смотрела на него до тех пор, пока все не расплылось, пока не ощутила соленый вкус на губах.
Павка сказал осторожно:
– Ольха, ты мне как сестра. Если это не повредит Ингвару… Новой Руси, то скажи только. Моя рука и мой меч – твои.
– Клянусь, – сказала она страстно. – Это не повредит Ингвару… а совсем-совсем напротив! Я боюсь, что ему будет вред, а мне – позор.
Павка смотрел пристально. Медленно глаза сощурились, губы раздвинулись в сдержанной усмешке.
– Я так хотел, чтобы ты когда-нибудь так сказала. Тогда приказывай!
– Меня одну отсюда не выпустят, а мне очень нужно. Если бы ты смог поехать со мной.
– Куда?
– Всего лишь до корчмы Абрама. Что на перекрестке.
Павка задумчиво пожевал губы:
– Только и всего?.. Зачем?
Ольха ощутила отчаяние:
– Павка, верь мне! Я не замыслила ничего плохого. Наоборот, я не хочу, чтобы случилась беда. Помоги мне. Клянусь, не сбегу. Но ехать надо прямо сейчас. Каждый миг дорог.
– Добро, – ответил он, повернулся от крыльца.
Ольха не поверила своим ушам:
– Что? Поможешь?
– А что… ты сбегала от меня дважды. В третий раз я тебя просто зарублю. Или сшибу стрелой.
– Договорились!
– Тебе с каким седлом, – спросил он буднично, – хазарским или каролингским?
– Любым! Только бы кони были быстрыми.
Замерев, она смотрела расширенными глазами, как Павка бегом, разбрызгивая лужи, промчался через двор, исчез в раскрытом зеве конюшни. Прошло томительное время в ожидании, она ловила на себе любопытные взгляды.
Затем прямо из конюшни вынеслись кони. Павка сидел на своем любимце, гнедом Мырдяке, в поводу держал белоснежную кобылу редкой красоты – с длинной, как у Змея, шеей, тонконогую, с мощной грудью, пышной гривой. На ней уже была роскошная попона, а седло блистало серебряными и золотыми заклепками.
– Не хватятся? – выдохнула она. – Чья это?
Павка помялся, вздохнул:
– Не выдавай только меня, ладно? Ингвар купил у багдадских купцов тебе в подарок. Собирается вручить по приезде. Конь – ветер! Столько за него швырнул не глядя, что я бы лучше табун купил.
Ольха, чувствуя себя последней тварью, вскарабкалась в седло. От стыда горели щеки, пылали уши. Ингвар делает ей подарок за подарком, а чем она ему платит?
– Только бы не увидел, – прошептала она в страхе. – Когда он вернется?
– Ты сказала, что время дорого, – напомнил Павка. – А это самые быстрые кони.
Стражи на воротах воззрились удивленно. Старший пробасил:
– Если я не последний дурак, то помню, что выпускать… гм… древлянку не велено.
