— Послушай, Антонио, а фаянс у него белый? — прерывает его вдова.
— Да вроде, — отвечает он, недовольный столь фривольным вмешательством невестки, помешавшим его гневной речи.
— А мне говорили, будто с кремовым оттенком, — вкрадчиво произносит она.
— Жаль, что не черный! — бросает он, делая вид, что совершенно спокоен.
Сейчас судья восстанавливает в памяти этот диалог и смотрит на окно зубчатой башенки с открытыми ставнями. Не будь она столь манерной, ей следовало бы выглянуть, чтобы проститься с ним. Но она такая, какая есть. И это горячее желание вести разговоры о фаянсе, такое горячее желание… не скрывается ли за ним тайное восхищение этим могущественным человеком?
Ему все-таки следует чаще наведываться во дворец. О сыне Ибаньеса Шосе много всего рассказывают; говорят даже, что он застрелил какую-то девицу, которая будто бы болтала, что понесла от него, а после якобы приказал бросить ее тело в горах, дабы прочие научились хранить молчание. Но о его отце никогда не говорили ничего подобного, хотя о таком скрытном господине ничего толком и не узнаешь, можно подозревать все, что угодно, и как знать, вдруг он и сюда тоже наносит визиты по ночам. Как бы расспросить слуг? Надо хорошенько подумать. Но не может же она так гадко поступать по отношению к его столь любимому покойному брату.
Он в последний раз бросает взгляд в сторону окна и садится на коня. Он не поспеет вовремя к обеду в доме священника в Кордидо, где его ждут, чтобы обменяться впечатлениями и решить, не настало ли время что-нибудь предпринять. Там собрались некоторые оскорбленные соглашением, подписанным в присутствии судей, которое оказалось столь благоприятным для новоявленного маркиза Саргаделоса; благоприятным-то для него оно было, в этом нет никакого сомнения, но верно и то, что, сколько он ни старался, ему так и не удалось еще полностью получить долги.
Эта мысль немного успокаивает Антонио Кору, и он задерживается еще ненадолго в надежде, что она все же выглянет в окно. Но она и не собирается выглядывать. Он прекрасно это знает. Однако надежда заставляет его еще немного помедлить, пока наконец ему не надоедает и он не дергает лошадь за поводья, пришпорив ее и прищелкнув языком, чтобы конь резво пустился в путь.
Церковь Кордидо расположена среди просторных лугов, на открытой равнине, в нижней части которой находится ярмарочное поле, откуда в направлении Саргаделоса отправилась большая часть мятежников: тысячи галдящих людей, вооруженных косами и лопатами, серпами и камнями. Их созвал колокол маленькой церкви, разразившийся пронзительным и резким звоном. Если смотреть на церковь с фасада, то за ней в глубине можно увидеть море, охватывающее горизонт, граничащий с гордыми вершинами гор, возвышающихся над зубчатой стеной дома священника; ведь равнина Кордидо мягко спускается к морю, где завершается довольно плавно, несмотря на то что берег в этих местах весьма обрывист. Кордидо зажат между морем и горами, но горизонт открыт, и весь он, можно сказать, полон света.
Подъехав к дому священника, Антонио Кора спешивается с коня перед внешней лестницей, ведущей на второй этаж прямо из церковного двора, и смотрит на тень, которую отбрасывает на двор зернохранилище. Если только к обеду приступили не слишком рано, он вполне еще успевает. Он мчался во весь опор. Вонзал шпоры в бока лошади, не давая ей передышки: ведь ему крайне важно было прибыть вовремя, чтобы ни одно решение не было принято без его одобрения. Он входит в просторную залу и обводит взглядом собравшихся за столом, вплотную придвинутым к окну, откуда открывается вид на бескрайние морские просторы, дабы сотрапезники могли как можно лучше воспользоваться дневным светом.
Сейчас говорит Рамон Гарсия, тот самый приходский священник, что расколол престол алтаря часовни Саргаделоса Он низенький и толстенький, даже очень толстый. Когда он едет верхом на своем гнедом скакуне, стройном и красивом, как мало какие лошади в этих краях, жители задаются вопросом, не лучше ли или, по крайней мере, не разумнее ли было бы коню передвигаться верхом на этом служителе Господа, со свирепым видом совершающем отчаянные поступки.
— Вот это был настоящий король, король дон Энрике![124] Со времени его правления поденную плату в каждом поселке должно было определять собрание добропорядочных людей.
— Дон Энрике, Рамон? — уточняет у преподобного отца Мануэль Педроса, и Гарсия ударяет кулаком по столу так, что дребезжат тарелки.
— Дон Энрике! Закон, принятый в Бургосе в 1365 году. Именно так! Пока не явился этот масон из Бурбонов[125] и не отменил его 25 ноября 1767 года, установив свободное заключение договоров между хозяевами и работниками. Ну а как, почему, вы думаете, господин маркиз смог делать все, что ему заблагорассудится? — ревет священник прихода Бурела.
В это мгновение все поворачиваются к вновь прибывшему Антонио Коре и вопросительно смотрят на него.
— Новейший Свод законов 1805 года, восьмой том, раздел двадцать шестой, четвертый закон, — отвечает судья и, довольный своими познаниями, садится в кресло во главе стола.
— Нам нельзя причинить больше вреда, чем уже причинили, — изрекает Мануэль Педроса, приводя еще один довод, дабы продолжить ход беседы.
Косидо[126] уже на столе, и Антонио Кора накладывает себе турецкого гороха и бобов, картошки и капусты и начинает осторожно разминать все вилкой. Когда образуется однородная масса, он берет хороший шмат свиного сала и разрезает его на кусочки, предварительно отделив кожу. Затем перемешивает жир с пюре и начинает заглатывать все это с жадностью, вызванной долгой дорогой из дворца в Руе и изматывающей ночью, которую его старое тело выдерживает уже с гораздо меньшим воодушевлением, чем еще несколько лет назад. Но такова жизнь, смиренно признает он. Затем он решает перейти к вареному мясу и дичи и кладет себе куриную ножку и кусок телячьего филе. Пальцами берет ножку и подносит ее ко рту. Пережевывая, он слушает хвастливые речи святого отца из Бурелы, а покончив с цыпленком, берет с блюда еще одну картофелину и повторяет ритуал раздавливания, перемешивая на этот раз картофель с телятиной. Не до конца еще раздавив картошку, он вновь добавляет себе бобов и турецкого гороха. Прежде чем поднести смесь ко рту, он возьмет несколько вареных капустных листьев и положит их на край тарелки, чтобы смешать их с пюре, капустные листья окажутся неким обезжиривающим дополнением. Вот так, по науке, с самого детства серьезно относится к поглощению пищи сей важный и в высшей степени обстоятельный судья.
Кроме священника из Бурелы, все остальные едят молча. Рамон Гарсия продолжает говорить, одновременно пережевывая пищу и выставляя ее на всеобщее обозрение в своем постоянно раскрытом рту; при этом он все время судорожно заглатывает ее.
— На этот раз ему от нас не уйти, — говорит с набитым ртом апоплексичный пресвитер.
Антонио Кора наблюдает за ним и взглядом требует замолчать, но тот не обращает внимания.
— Жаль, что я не расколол ему голову вместо того, чтобы разрушить престол, да простит меня Бог и все святые угодники! — крестясь, заявляет священник из Бурелы.
Это уже далеко не первая их сходка, и они давно уже поняли, что эти сборища питают не столько тела, сколько гнев, возможно, воспоминания, наверняка ненависть и жажду отмщения, но вряд ли служат чему-то большему. Они чувствуют свое бессилие, хотя и не желают мириться с ним. Поэтому они собираются с определенной регулярностью, вспоминают о мятеже, как солдаты вспоминают о битвах, и восстанавливают в памяти действия, свое поведение, маленькие и большие подвиги, и все это со скрупулезностью ювелиров-маньеристов, всегда готовых завернуть завиток еще круче. Мятеж в Саргаделосе: о, как близки они были к достижению цели!
— Вот это был король так король, черт возьми! — настаивает священник из Бурелы, вызывая хохот сотрапезников, но отважно продолжая гнуть свою линию. — Положено им работать с восхода солнца и оставлять работу опосля того, как оно зайдет, под страхом, что не будет им выплачена и четвертая часть поденной оплаты, коя заработана ими будет.
— Новейший Свод 1805 года, книга седьмая, раздел двадцатый, закон первый, — вновь изрекает судья, прекрасно понимая, что ошеломляет всех своей эрудицией. — Сей закон еще действует, и сеньору маркизу хорошо об этом известно.
Мануэль Педроса наблюдает за присутствующими, выжидая подходящего случая, чтобы вмешаться. Он знает, что его выступление будет самым важным, и ждет лишь удобного момента, чтобы утихомирить разговорившихся и произнести заключительное слово. Его родственник Кора сейчас узнает, что означает держать руку на пульсе. Наконец он решается:
— Есть сведения, что зять сеньора маркиза принял решение разрушить завод в Орбайсете, чтобы не отдавать его французам. Вообразите себе, что может сделать это письмо в руках того, кто захочет использовать его против маркиза. — И он показывает бумагу, которую извлек из кармана камзола.
