Федосья Прокопьевна от царя шарахнулась, да ведь узнал! Воротилась, поклонилась. Замерла в поклоне.
– Давно тебя не видел, государыня Федосья Прокопьевна! – сказал царь. – Сама рубахи-то, говорят, шьешь?
– Сама.
– Из суровья?
– Из суровья. Из суровья толще, теплей.
– Ноские рубахи, – согласился государь. – Я в пост такие же ношу.
Прошел мимо. Афанасий Лаврентьевич поклонился боярыне до земли. Артамон Матвеев сначала только голову склонил, но, увидев поклон боярина, тоже сломал спину.
«Господи! Вот встреча. Тоже ведь знамение», – думала Федосья Прокопьевна, уже по-боярски, с тремя сотнями сопровождающих шествуя на подворье Пафнутьева монастыря. Не ради гордыни и славы, а чтоб монастырская служка не вздумала чинить препоны.
Богато одетые слуги понесли в келейку страдальца на серебряных блюдах лебедей, белого да черного, саженного налима, дюжину пирогов, вина, меда, кваса, каравай хлеба в обхват.
Сама же, увидав батюшку – лоб белый-белый, на щеках желтизна, – заплакала, опустилась на колени и пошла на коленях к нему.
– Эко тебя! – подосадовал Аввакум, подходя к боярыне.
Ухватилась за руку как за спасение. Целовала и плакала, плакала навзрыд.
– Ну, будет тебе, будет! – смутясь, просил Аввакум. – Облегчила душу, и довольно. Садись, побеседуем.
– Покушай, батюшка! Несли в шубах, чтоб теплое на стол подать.
– Господи! Пир!
– Порадуй меня, покушай!
Помолились, сели за стол.
– Дозволь, батюшка, говорить за трапезой, – попросила боярыня.
– На пиру чего не говорить? Говори! Песен петь не будем, пусть душа поет от радости – послал Бог свидеться.
– Хочу поучений твоих, батюшка.
Аввакум цапнул боярыню зорким строгим глазом, но тотчас и смягчился.
– Эх, голубка! До нас все сказано и пересказано. Вспомни святого Ефрема Сирина, униженного новинами Никона. Великий праведник и учитель много чего заповедал душеспасительного. Но ты хоть одно помни: «Блажен, кто имеет попечение о следующих трех вещах: упражнении в молитве, рукоделии и размышлении…» Молишься ты, слава богу, без устали. Рукодельничать охоча. На прялке-то прядешь?
– Пряду. Рубашки нищим шью… Плащаницу с Анной Амосовной взялись вышить.
– Остается размышление… Размышления твои знаю: как свою душу спасти и как других от Антихриста уберечь. – Аввакум пригладил ладонями волосы, оправил пальцами усы. – Многое из Ефрема Сирина так и врезается в память, будто не книгу читаешь, а скрижаль проглотил: «Прекрасна молитва с воздыханиями и слезами, особенно если слезы проливаются безмолвно»; «Припади к Царю славы, исповедуя грехи свои, у Него множество щедрот». Что ни сказ – истина. А про молитву каково поучение? «Кто хочет дойти до земного царя, тех останавливают стражи у врат». Чтобы преуспеть – земному царю неси дары. А небесному дары не надобны. Некому тебя остановить по дороге к Господу, ежели только сам себе не враг, не свернешь с дороги на прельстительную тропу. Благословен ты, Ефрем, за поучение твое: «Не колеблись, не скрывай своего недуга. Врач не жесток». Врач сейчас «неиссякающий Источник, источающий людям исцеление».
Аввакум показал на книгу, лежащую на подоконнике.
– Перед твоим приходом читал. Сколько истин, сколько золота неубывающего! Черпай, уноси!.. «Пусть воздыхает сердце мое, и глаза мои вожделевают слез, ибо грех мой содержит в плену мой ум». – Отломил крыло у лебедя, подал боярыне. – Ешь, а Ефрема Сирина читай каждый Божий день. Много им сказано, как жить, как быть, чтоб стать совершенным христианином. А за налима спасибо. Сладок! Знаешь, милая, после такого стола жду себе суда Пилатова. Иудой нам всем – Никон. Всех предал, а от тюрьмы не избавился… Пилат у нас тоже свой.
– Батюшка, не говори так! – Голос у Федосьи Прокопьевны задрожал. Руками замахала. – Батюшка! Вот дура, чуть не забыла порадовать тебя, света нашего! Письмо от Анастасии Марковны!
Дрожали у Аввакума руки, когда брал узенький короткий столбец. Прочитал, перекрестился. Утер рукавом полившиеся из глаз слезы.
– Боже мой! Сколько же помучилась со мною, грешным, голубица моя. Ох, исповедаюсь я тебе, боярынька! Нет тяжелее – разлучения. Уж как нас ни ломали, ни истребляли, а станем вместе перед Богом – и живы. Один – как в колодце. Вода ледяная, небо далеко. – Улыбнулся. – Видишь, как слаб твой отец духовный. Не из камня, не из железа я, Федосья Прокопьевна, такой же, как все, плакальщик по самому себе. Поучил меня Ефрем: не стыдно Господа просить о царстве и о чирье на седалище. Сказано у Ефрема: «Моли Бога о малом и о великом. Открывая нужды свои, говори: «Если есть, Владыко, воля Твоя, чтоб состоялось это, то соверши и сделай успешным, а если нет на это воли Твоей, не попусти совершиться этому… Подкрепи только и сохрани душу мою, чтоб я был в состоянии перенести это». Добрый был старец. Нам бы так жить, столь просто да истинно рассуждать о Господе, о тайнах его.
– Батюшка! – Глаза у Федосьи Прокопьевны блистали. – Прости грешницу! Не было ли тебе откровения, сколько нам терпеть?
Аввакум горой вздыбился.
– Ненамного тебя хватило, государынька! Радуйся, что терпишь. Господь в скотских яслях родился, умер на кресте – казнь позорнейшая. Верь, твои малые муки для кого-то тоже будут воскресением. Может, я и зломудрствую, но Господу нужны наши слезы. Слезами праведников победит Исус Христос врага рода человеческого.
– Истинно так, батюшка!
Аввакум потянулся к вину, выпил чашу досуха.
– Чует сердце, приготовляет меня Господь к испытанию.
С Аввакумом, с попом Никифором, с Лазарем, с Епифанием носились царские слуги, как с писаной торбой. Из деревеньки на Воробьевых горах перевели в стоявший на тех же горах Андреевский монастырь. Из монастыря – в Саввину слободку, ближе к городу. Вдруг ни с того ни с сего примчались ночью, упрятали в Никольский монастырь, на Угреше. Слава богу, не на ледник посадили, по кельям.
5 августа 1667 года Аввакума, Лазаря, Епифания вернули в Москву, поселили на Никольском подворье. Здесь учинили им допрос три архимандрита: Филарет Владимирский, Иосиф Хутынский, Сергий Ярославский. Ответы записали, покричали, погрозились, вернули в монастырь. 22 августа приехал к Аввакуму стрелецкий голова, управляющий царским имением в селе Измайлове Юрий Петрович Лутохин.
– Великий государь велел передать тебе, протопоп: «Спаси Бог!» – и поклониться. – Лутохин поклонился. – И просил великий государь благословения твоего себе, царице, Алексею Алексеевичу, царевичам и царевнам. И просил, протопоп, твоих молитв о здравии.
– Дивлюсь! – Аввакум смиренно улыбался. – По указу государя меня извергли из сана, а он, свет, протопопом меня величает.
– Покорись патриархам – в Кремле будешь жить. Как прежде.
– Покорился бы, да некому. Паисий с Макарием – бродяги безместные. И Лигарид такой же, да еще папежник… Скажи ему, христолюбцу, помолюсь о нем, горемыке, авось Господь вернет ему разум.
– Эй, не заговаривайся! – закричал Лутохин.
– Тебя, сотник, прислали за благословением, так посмирнее будь! – грозно рыкнул Аввакум. – Благословляю царя, раба Божьего Алексея, царицу, рабу Божью Марию, и все царское семейство. О Михалыче, о горемыке, помолюсь, заступницу же мою Марию Ильиничну я всякий день в молитвах поминаю, прошу здравия у Господа и многих лет жизни.
Лутохин глядел на Аввакума жалеючи. Сказал, прощаясь:
– Эх, батька! Смирись, пока не поздно. Богом тебя молю! Смирись хоть на вершок!
– Дьявол и за ноготок в пекло утянет, – сказал Аввакум, посмеиваясь.
Лутохин заплакал вдруг. Видно, знал, что ожидало несокрушимых ревнителей святоотеческого благочестия.
26 августа приехал в монастырь Дементий Башмаков. Сидельцев, симбирского попа Никифора, романовского попа Лазаря, соловецкого инока Епифания, безместного протопопа Аввакума, привели в храм, зачитали указ великого государя о ссылке всех четверых в Пустозерский острог. В сторожа раскольникам назначен сотник Федор Акишев из приказа стрелецкого головы Василия Бухвостова да десять стрельцов.
Ссыльных тотчас увели из монастыря, поселили в Братошине, в крестьянских избах, крестьян из тех изб на время вывели.
– Хорошее жилье тебе досталось, батька Аввакум! – сказал Дементий Башмаков, шлепая ладонью по беленой, по теплой печи. – А теперь слушай. Великий государь велел сказать тебе: «Ведаю твое чистое, непорочное, богоподражательное житие. Кланяюсь и прошу твоего благословения, и благослови государыню царицу и чады мои. Помолись о нас, Аввакум!»
Дементий трижды поклонился, а потом сказал:
– Так велено было. Государь трижды поклонился тебе. А провожая меня, напутствовал: «Пусть протопоп пожалует меня, послушает слово, сказанное от сердца: «Соединись, батька, со вселенскими патриархами, хотя небольшим чем! Не хочешь складывать персты по-ихнему – «аллилуйю» признай. Признай в «Символе веры» такую малость, вместо твоего «рожденна, а не сотворенна» – «рожденна, не сотворенна». Признай пять просфор…»
