Обладает он этой властью? Не раздумает ли он? Не переменит ли свое решение? Вера и сомнения то высоко подбрасывали Варрона, то швыряли его в глубины, как волны корму и нос корабля в бурю.
На этот раз ему не удалось совладать со своим голосом, и он сказал неуверенно, запинаясь:
- Простите, ваше величество, но я не вполне понял вас. Если я покину ваш двор и направлю свои стопы на Восток, как вы милостиво мне предлагаете, разве это будет больше, чем короткая отсрочка?
И он сделал робкую попытку пошутить.
- Вы переоцениваете нас, западных людей. Мы очень обстоятельны и очень мстительны. Я не думаю, чтобы Рим, если вы подпишете эту бумагу, оставил в покое вас и меня, покуда я буду видеть солнце.
С едва заметной улыбкой повелитель Востока ответил на своем плохом греческом языке:
- Вы ошибаетесь, мой Варрон. Я знаю вас, западных людей. Но вы не знаете моей восточной окраины. На границах моего царства, там, где начинается Индия, есть пилигримы и монахи; лишенные потребностей, они странствуют, избрав своей участью бродяжничество. У людей этих нет имени, они приходят и уходят, один похожий на другого. Если вы станете одним из этих людей, вас никто никогда не выследит, будь то искуснейший западный агент.
В Варроне все заходило ходуном. Он слышал о людях, о которых говорил царь Артабан. Они были одеты в желтые, цвета охры, плащи, ходили босиком, в руках носили сделанные из скорлупы чужеземного плода большие чаши, в которые собирали подаяния, разную снедь. Еще не успело в Варроне улечься волнение от внезапного поворота его судьбы, еще весь он дрожал от ликования "Я не умру", как уже в нем вспыхнуло отвращение к этому нищенскому существованию. Но тут же шевельнулось и любопытство: испробовать и такую жизнь! Разве не в этом заключался смысл этих последних недель, что ему дано было обогатиться новыми познаниями, что ему дано было увидеть мир в ином свете? Если его занесет теперь еще глубже на Восток, то это будет только логично. Он так долго жил в самом водовороте жизни, так долго "действовал"! Если судьба перебрасывает его теперь на другой берег, к "созерцающим", то у него нет основания жаловаться, он может быть только благодарен за это. Конечно, он и не помышляет покончить счеты с жизнью, как эти люди в желтом. Он растворится в их массе не как человек, стоящий по ту сторону желаний и стремлений, а как человек, полный этих желаний и стремлений. Если так подойти к делу, то предстоящая ему жизнь вовсе не отталкивающая, она соблазнительна. Стоять на другом берегу. Не по эту сторону - по ту. Не наверху - внизу. Ему это пойдет на пользу - стать одним из тех, кого он не знает, одним из массы, которую он всегда видел лишь сверху.
Артабан между тем продолжал:
- Среди этих бездомных вы встретите не только людей из низов. Наоборот, есть среди них и такие, которые до того, как они избрали - добровольно - бродяжничество, имели над головой крышу, порой, может быть, золотую, там есть бывшие префекты, князья, полководцы, наши донесения говорят, что бывали там и цари.
В Варроне, слушавшем царя Артабана, шевельнулось и другое чувство, даже не вылившееся пока в мысль. Он еще не стар, ему немало крутых поворотов пришлось совершить на своем жизненном пути. Жизнь на Востоке, которую ему предлагал великий царь Артабан, не будет последней ее фазой. Несомненно, Варрон из "бродяжничества" снова вынырнет на поверхность, вернется в мир "действующих" и будет действовать в соответствии со своими наклонностями, больше и лучше познав мир, чем до сих пор.
Царь же, так как Варрон молчал, неправильно истолковал его молчание и стал опасаться, не принял ли Варрон каких-либо мрачных решений, которые могли бы лечь бременем на его, Артабана, совесть. И тоном, которому он хотел придать легкость, но в котором на самом деле сквозила известная напряженность, он продолжал:
- Я слышал, да мне и самому приходилось быть свидетелем таких случаев, что римляне в вашем теперешнем положении легко пренебрегают жизнью и избирают добровольную смерть. Я был бы огорчен и разочарован, если бы вы поступили подобным образом. Я плохо знаю, как представляет себе римлянин потусторонний мир. Что касается меня лично, то я в этом смысле настроен скептически и склонен опасаться, что это - черное ничто.
И как человек, который хочет отговорить собеседника от невыгодного дела и посоветовать ему лучшее, Артабан стал убеждать Варрона, улыбаясь и слегка вздыхая, совсем не по-царски.
- Для меня было бы удобнее всего предоставить вам действовать по учению ваших стоиков, позволить вам умереть. Но вы заслужили лучшего, и вы мне нравитесь. Будьте благоразумны, мой Варрон.
Варрон насторожился. До чего же это забавно! Царь не только предлагает ему возможность избегнуть смерти, он еще упрашивает его этой возможностью воспользоваться. Разве не обернулось все так, без его, Варрона, участия, словно он сделает царю одолжение, если останется жить? Забавность этой шутки благосклонной фортуны развеселила и окрылила его. Но он старался скрыть свое состояние от царя, он хотел до конца насладиться создавшимся положением. Произошло так, как он хотел. Артабан, помолчав немного, продолжал интимным тоном, с чуть ли не лукавой улыбкой:
- Существуют, к тому же, очень различные виды бродяжничества. Бродяжничать под покровом царского благоволения, бродяжничать и в то же время чуть-чуть греться в лучах "ореола" - это, например, очень удобный вид бродяжничества.
Варрону приходилось сдерживать себя, чтобы не закричать от счастья, не излить свою неистовую радость в ликующих возгласах, не бить себя в восторге по ляжкам. Он добился того, что этот царь, повелитель всего Востока, не только настойчиво уговаривал его принять свой дар, но собирался еще еретически облегчить ему обязательную жреческую миссию, связанную с бродяжничеством. К Варрону вернулась его всегдашняя самоуверенность, и он спросил с наигранной нерешительностью и так фамильярно, как вряд ли за несколько последних лет кто-либо осмеливался говорить с великим царем:
- А есть разве средства осведомить власти вашего величества на крайнем Востоке о том, что на меня, как вы говорите, падают лучи вашего "ореола"?
И Артабан, довольный, что его собеседник переменил, видимо, свое решение, с живостью ответил:
- Разумеется, я поставлю в известность наиболее высокопоставленных сановников моей пограничной провинции на тот счет, что некий нищенствующий монах с Запада не простой монах, а покровительствуемый великим царем.
И только теперь Варрон решился великодушно принять то, что за час до того казалось ему несбыточным счастьем, и он скромно, но тоном человека, исполняющего просьбу, проговорил:
- Я не смею противоречить желанию вашего величества.
Артабан же с той тихой, обаятельной вежливостью, которая снискала ему любовь его народа, сказал сердечно:
- Благодарю вас за то, что вы решились принять мое предложение. А мне всегда доставит радость взглянуть на письмо, с которым великий Вологез обратился к вам и которое вы любезно предоставили мне. Гостеприимство - приятный для меня долг, вдвойне приятный по отношению к вам, и мне очень не хотелось нарушить его. Но скажите сами, мой Варрон, мог ли бы я, поведи вы себя неразумно, соблюсти законы гостеприимства, которые бы в этом случае угрожали столь высокому делу, как сохранение мира?
И Варрон, внутренне ликуя, счастливый таким исходом, великодушно подтвердил:
- И на Западе и на Востоке может быть на этот счет одно лишь мнение: было бы преступно при таких условиях блюсти гостеприимство. Я восхищен милосердной мудростью вашего величества, нашедшей выход.
Царь не старался скрыть свое удовлетворение.
- Да, - весело заключил он, - это очень приятно, что мы все же изловчились и нашли способ, как соединить законы политической мудрости с законами гостеприимства.
Он сказал: "изловчились", и это народное выражение странно прозвучало на его ломаном греческом языке. Варрон же ласково и радостно рассмеялся; еще немного - и он похлопал бы царя по плечу.
15. ВАРРОН БЕЖИТ НА ВОСТОК
На следующий день после беседы с царем Варрону доставлен был с нарочным приговор сената по поводу его жалобы на двойное обложение. Тот же нарочный одновременно принес ему запечатанный мешок с шестью тысячами сестерций, шестьюдесятью золотыми монетами. Варрон, глубоко обрадованный, прочел приговор, распечатал мешок, набрал пригоршню золота, пропустил монеты между пальцев. Потом он спросил у нарочного, не возьмет ли тот письмо, чтобы на обратном пути через Антиохию доставить его Цейону, и дал ему на чай весь мешок с шестьюдесятью золотыми монетами.
